Начальная страница

Тарас Шевченко

Энциклопедия жизни и творчества

?

1

Тарас Шевченко

Варіанти тексту

Опис варіантів

Есть в нашем русском православном огромном царстве небольшая благодатная область землица, так небольшая, что может вместить в себе по крайней мере четыре немецких царства и Францию Францию в придачу. Обитают А обитают в этой небольшой области разные землице разноязычные народы и, между прочим, народ русский православный и самый православный. И этот народ этот-то народ русский не пашет и не сеет совершенно ничего, окроме дынь и арбузов, а хлеб ест белый, пшеничный, и называемый по-ихнему калаци, и воспевает свою славную реку, называя ее кормилицей кормилицей своей, золотым дном с берегами серебреными.

Грустно видеть грязь и нищету на земле скудной, бесплодной, где человек борется с неблагодарною почвой и падает, наконец, изнеможенный под тяжестию труда труда и нищеты. Грустно! невыразимо грустно!

Каково же видеть ту же самую безобразную нищету в стране, текущей млеком и медом, как, например, в этой области землице благодатной? Отвратительно! А еще отвратительнее встретить между этой ленивой нищеты обилие и при обилии отвратительную грязь и невежество!

А в области этой стране благословенной это встречается не редко, и а далее очень часто.

Какие же могут быть причины нищеты в краю, текущем млеком и медом?

На сей важный политико-экономический вопрос я на досуге напишу четырехтомный нравоописательны[й] нравоописательно-исторический роман, в котором потщуся изобразить с микроскопическими подробностями нравы, обычаи и историю сего архиправославного народа.

А пока созреет этот знаменитый роман в моей многоумной голове, я расскажу вам вот что.

Есть в этой благодатной стране, неглубоко под землею, огромная глыба соли, и а на этой глыбе соли построена небольшая крепостца, называемая в простонародии Соляною Защитой.

Обстоятельства заставили меня побывать однажды в этой Соляной Защите.

В первое воскресенье моего там пребывания увидел я в церкви старика, совершенно седого, но еще довольно свежего и необыкновенной необыкновенно выразительной и благородной физиономии.

Он в церкви исправлял должность причетника, ставил свечи пр[ед] перед образами, снимал со свечей, гасил догоревшие и в конце обедни ходил с кошельком вместо церковного старосты.

Его величавая наружность меня поразила. Огромный рост, седая длинная волнистая борода, такие же белые густые вьющиеся волосы, темные густые брови. Лицо правильное, чистое, с легким румянцем на щеках, как у юноши. Словом, он мог бы быть прекрасной моделью для Моисея-Боговидца или для гомеровского Нестора.

Пленившись симпатическою прелест[ью] симпатически старческою прелестью этого почтенного старца мужа, я, выходя из церкви, спросил у хромого инвалида, кто такой этот почтенный старец, что снимал со свечей перед образами.

Инвалид отвечал мне довольно лаконически:

– Это, батюшка, бывший варнак, а теперь здешний посельщик. Добрейшей души человек.

После этого ответа остановился я остановился около церкви и провожал глазами заинтересовавшего меня старика. И чем более смотрел я на него, тем менее находил я в нем сходства с варнаком.

Однако ж инвалид не мог сказать зря такого слова! Я вспомнил, что прежде здесь добывалась соль арестантами и что многие из них, кончивши свой тяжкий термин, были поселены тут же, смотря по поведению нравственности.

Но неужели такая благородная наружность могла принадлежать преступнику?

И я решился узнать подробнее о прошлом этого замечательного старца наружностию старика.

В продолжение недели я узнал вот что, что, что он действительно здешний поселенец, и что человек испытанной честности, и человек, хотя и не богатый, но и не бедный, живет в своем собственном доме домике, хотя и небольшом, но живет так, как дай Бог и в хоромах бы жили: чисто, сытно и честно.

Имеет он у себя человек десять работников, хотя из киргиз, но дай Бог, чтобы и русские так работали работали, как эти полудикари.

И что на будущий год его непременно выберут церковным старостой за его добродетели. И т. д.

Я решился познакомиться с ним лично и при благоприятном случае узнать его точнее его прошлую жизнь, и если найду в ней что-либо нравственное, назидательное или по крайней мере занимательное, то предать ее тиснению запишу все это, предам тиснению, назидания или увеселения ради.

Оно так и случилось. Случалось Случалось ли вам встречать старика такой почтенной, благородной наружности, что невольно снимешь шапку и поклонишься поклонишься ему?

Со мной это часто случалось.

Однажды в воскресенье встретил встретил я его идущего от вечерни и невольно ему поклонился. Он мне вежливо ответил поклоном и спросил:

– Вы, кажется, не здешний? Я вас не встречал здесь прежде.

– Вы не ошиблись, – отвечал я. – Я. Я, действительно, недавно приехал в вашу Защиту.

– А позвольте спросить, издалека ли?

Я сказал место ему место моей родины.

Старик мне судорожно подал руку, которую я чуть-чуть не поцаловал.

– Вы земляк мой! – сказал он грустно. – Давно ли вы оставили нашу прекрасную родину?

– Не более года, – отвечал я.

– Какой вы счастливец! Вы так недавно видели наш Богом благословенный край! А я вот уже лет тридцать с лишком не видал его! Что-то там теперь делается?

И у старика навернулись слезы.

– Ежели досуг вам, – сказал он, – то не побрезгуйте мною, посетите меня, пусть я хоть посмотрю на вас, на земляка моего! Будьте добры и ласковы, не откажите мне!

Я, разумеется, был рад такому предложению.

Через И через несколько минут мы подошли к небольшому беленькому домику, соломой крытому; наружность его мне напомнила Малороссию.

У ворот встретила нас пожилая женщина в малороссийском платье и приветствовала нас добрым вечером.

– Добрый вечер, Мотре! Вели-ка самовар поставить. А вас прошу Прошу покорно в нашу хату, – сказал он, обращаясь ко мне. – Здесь, видите, неподалеку живут земляки наши, курские и харьковские, так я и взял себе в работницы землячку, – оно все как-то лучше. Говоря это, он ввел меня в хату свою хату.

Внутренность хаты, как и наружность, мне ее, напоминала Малороссию. Стены вымазаны белой глиной, , а пол желтой глиной и усыпан ароматными травами. Вокруг стен чистые широкие дубовые лавы. А перед образом Всех скорбящих Матери теплилась лампада и стоял налой, покрытый чистым, белым полотенцем, с широкою бахромою полотенцем. На налое лежала книга, с виду похожая на Псалтырь, in quarto.

– Прошу, садитесь, дорогой мой гость!

Я сел и стал внимательнее рассматривать комнату или, лучше сказать, любоваться ею.

Везде во всем видно было порядок лю[безного?] доброго хозяина и заботливость хозяйки, все было чисто и симпатично привлекательно. Комната была разделена на две половины узкою, длинною печкой вместо перегородки. А печка украшена лепными арабезками домашнего художества. (Такие печи можно видеть на Волыни и Подолии.) В углу перед образами стоял стол, покрытый бухарским ковром и сверху белой скатертью. На столе лежал ржаной хлеб, вполовину покрытый тонким белым полотенцем, вышитым разными цветными шелками; около хлеба стояла фаянсовая солонка с белой, как рафинад, солью, и тут же, на другом конце стола, лежала большая книга, вроде Четий Минеи, в красном сафьянном переплете, с золотыми вытиснутыми и почерневшими от времени украшениями. Это была Библия (как я после узнал) – изящное киевское издание 1743 [года], с высокопарным посвящением гетману Разумовскому (издание весьма редкое). Между окнами на стене висел в позолоченной рамке эстамп, выгравированный Миллером с картины Доменикино Цампиери, изображающий Иоанна Богослова. Около двери в углу стоял посох степного дерева джигилу. И тут же около посоха на гвозде висели кандалы.

Старик в продолжение этого времени хозяйничал вне хаты и возвратился в хату в то самое время, когда я смотрел на кандалы.

– Что, земляк, любуешься на мой трофей? Тяжкий трофей! Я завоевал его многолетним преступлением и принес его сюда на ногах своих из самого Житомира. Здесь носил я его двадцать лет и теперь еще казнюся им и буду казниться и исповедовать ему грехи свои до гробовой доски.

Все это было сказано таким грустным, потрясающим душу голосом, что я не мог сказать слова утешительного бедному старику и сидел молча, пока он сам не заговорил.

– Прости мне, старому грешнику, земляк, я возмутил твою душу своим нечистым воспоминанием! Что делать? Против воли рвется на язык! Я держу у себя этот проклятый знак человеческого унижения для казни собственной души. Но оставим в покое прошлое, поговорим а поговорим лучше о чем-нибудь другом. Расскажи мне, друже мой, что-нибудь о нашей прекрасной Волыни и Подолии!

Но я совершенно не мог ни о чем говорить и после чаю вскоре простился с ним.

Он меня не удерживал, просил только навещать его, как только время время позволит.

Мне время позволяло, и я посещал его почти ежедневно, часто и часто мы с ним засиживались заговаривались до полуночи. И всякий раз я открывал в нем новые добродетели, новые достоинства. Он был для своего времени прекрасно образованный человек, знал хорошо почти все европейские языки и прочи[тал] Он был для своего времени прекрасно образованный человек, знал хорошо почти все европейские языки и в особенности любил италиянский. Он прочитал в молодости все, что было напечатано на этом языке. Но всему предпочитал Данте, как поэта более сродного с его душой и его житейскою дорогой. Он был образован, как любой аристократ того времени, с тою разницею, что любил читать, и в особенности италиянских поэтов: Боккаччио, Ариосто, Тасса. А «Божественную комедию» он наизусть читал.

– Давно я уже ничего не читаю, – сказал он мне однажды, – окроме этой божественной книги! Да и к чему теперь читать? Было время, читал, восхищался дивными созданиями прекрасного искусства! Теперь довольно, я состарился, огрубел, я ничему уже не могу сочувствовать, как бывало когда-то! Да и к чему, правду сказать, послужило мне чтение? Мои чистые, молодые сочувствия? Что я из них сделал? Или, лучше сказать, что люди из них сделали? Грех! И бесконечное горе!

Если б я не читал ничего, не увлекался ничем, не то бы из меня было: был бы себе я себе простым пахарем, добрым человеком… А теперь что я?

Мы с ним каждый вечер делались откровеннее и откровеннее. Однажды я навел его на мысль, чтобы он мне поверил свое горе, чтобы рассказал мне св[ои] про свои прежние, молодые лета!

Он долго не как бы не хотел меня понять, ему неприятно, горько было вспоминать свое прошедшее. И однажды сказал он мне:

– Друже мой! Ты хочешь моей исповеди! Ты желаешь знать мою прошлую бесталанную жизнь. Тяжело мне будет будет слушать тебе, друже мой добрый, потому что прошлая жизнь моя исполнена греха и беззакония. А настоящая, как ты сам видишь, – немощь и одиночество вдали от моей милой [прекрасной?] и милой Волыни!

Я знаю, ты будешь слушать с участием мою сердечную исповедь и тебе будет горько ее слушать вчуже слушать.

Слушай же, мой благородный друже! Она мне душу освежит, моя грустная нелицемерная повесть.

И он вздохнул, перекрестяся, и начал свою повесть с самых ранних лет своего детства.


Примітки

Есть в нашем русском православном огромном царстве небольшая благодатная землица… – Йдеться про Оренбурзький край та Зауралля, місця, де Шевченко перебував під час першого періоду заслання (1847–1850 рр.).

обитают в этой небольшой землице разноязычные народы и, между прочим, народ русский и самый православный. – Тут і далі Шевченко іронізує з приводу спроб офіційної самодержавної ідеології представити російський народ особливо ревним прибічником віри і церкви, покликаним поширювати християнство. Крім росіян на Оренбуржчині в XIX ст. жили (як живуть і тепер) татари, українці, казахи, мордвини, башкири, чуваші та ін.

этот-то народ русский не пашет и не сеет совершенно ничего, окроме дынь и арбузов… – Орні землі на середину XIX ст. займали порівняно малий відсоток багатої на чорнозем території Оренбурзької губернії. Посіви зернових культур різко зросли вже у 1880-ті роки. Баштанні – дині та кавуни – традиційні сільськогосподарські культури для півдня Оренбуржчини та східної частини зауральського степу з їх дуже теплим літом.

воспевает свою славную реку, называя ее кормилицей своей, золотым, дном с берегами серебреными. – Шевченко, очевидно, пише про Урал – найбільшу річку тодішньої Оренбурзької губернії та Зауралля, що у XIX ст. була головним джерелом добробуту уральських козаків. У долині Уралу багато лісів та лук, від його розливів залежали врожаї трав, у його водах дуже розвинувся рибний промисел. У XIX ст. Урал – чи не єдина велика річка в світі, середня і нижня частина течії якої були призначені виключно для рибальства; будь-яке судноплавство на Уралі (крім весняного часу) заборонялося.

Соляна Защита – місцева назва укріплення Ілецька Защита, побудованого у XVIII ст. навколо заснованого у XVII ст. козачого селища. В XIX ст. перейменовано в місто Ілецьк (тепер місто Соль-Ілецьк, районний центр Оренбурзької області). Населений пункт розташований за 77 км на південь від Оренбурга поблизу річки Ілек, біля одного з найбільших у світі родовищ кам’яної солі. Промислова розробка її почалась у середині XVIII ст., в XIX ст. провадилась засланцями.

Обстоятельства заставили меня побывать однажды, в этой Соляной Защите. – Шевченко побував у Ілецькій Защиті, очевидно, восени 1850 р., коли його перевозили з Орської фортеці на нове місце заслання – в Новопетровське укріплення. Про свого знайомого – М. О. Дмитрієва, гірничого коменданта, полковника, що жив у Ілецькій Защиті і був керуючим Ілецьким соляним правлінням у 50-х роках XIX ст., Шевченко згадав у листі до Бр. Залеського, написаному з Новопетровського укріплення у кінці 1855 – на початку 1856 р.

Причетник – молодший член церковного причту (псаломщик, дячок).

он мог бы быть прекрасной моделью для Мойсея-Боговидца или для гомеровского Нестора. – Моисей – біблійний пророк, за переданнями, у давні часи (ймовірно, в XIII ст. до н. е.) очолив ізраїльські племена і визволив їх з єгипетського полону, після сорока років блукань по Синайській пустелі та тяжких випробувань привів їх до «землі обітованої» – Палестини.

Шевченко, очевидно, мав на увазі статую Мойсея роботи італійського скульптора, живописця, архітектора, поета Мікеланджело Буонарроті (1475–1564). «Мойсей» Мікеланджело – титанічна особистість, наділена могутньою волею і темпераментом.

Гомерівський Нестор – один із героїв «Іліади», давньогрецької епічної поеми, що приписується Гомеру, цар Пілоса, найстарший учасник Троянської війни, до мудрості й життєвого досвіду якого звертаються інші герої у важких обставинах. Відіграв велику роль у зборі ахейського війська для походу на Трою і сам виступив на чолі дев’яноста кораблів у супроводі синів Антілоха і Фрасімеда.

Варнак – тут: людина, засуджена на каторгу, таврований каторжник.

Посельщик, поселенець – той, кого заслано на поселення у віддалену місцевість як один із засобів покарання.

человек десять работников, хотя из киргиз… – Киргизами та киргиз-кайсаками у той час називали місцеве населення частини Середньої Азії, що входила до складу Російської імперії. В повісті йдеться про казахів.

перед образом Всех скорбящих Матери… – тобто перед іконою Богородиці.

Налой (аналой) – високий, з похилим верхом столик у церкві, на який кладуть ікони, богослужбові книги тощо.

Библия (как я после узнал) – изящное киевское издание 1743 [года], с высокопарным посвящением гетману Разумовскому (издание весьма редкое). – Розумовський Кирило Григорович (1728–1803) – останній гетьман Лівобережної України (1750–1764), граф (з 1744 р.), генерал-фельдмаршал (з 1764 р.). В 1743–1745 рр. навчався в університетах Кенігсберга, Берліна, Геттінгена, Страсбурга.

Біблія в Києві в 50–60-х роках XVIII ст. виходила один раз – 1758 р. і не мала присвяти К. Г. Розумовському.

Єдина книжка, що вийшла в Україні з такою присвятою: Миславський Самуїл. Догмати православныя вери кафоліческія и апостолскія церкви восточныя…, видана в лаврській друкарні в Києві 1760 р. Видання двомовне – подаються паралельно російський та латинський тексти, має виливні прикраси, гравюру в кінці. Тобто опис книжки у Шевченка помилковий, імовірно, зроблений значно пізніше того часу, коли він бачив цю книгу.

эстамп, выгравированный Миллером с картины Доменикино Цампиери, изображающий Иоанна Богослова. – Мюллер Йоганн-Фрідріх-Вільгельм (1780–1816) – німецький гравер. Доменікіно (Доменіко Цамп’єрі; 1581–1641) – італійський живописець. Ідеться про гравюру Мюллера з картини Доменікіно «Євангеліст Іоан» (картина зберігається в Ермітажі). В повісті «Художник» Шевченко розповідає про копіювання цієї картини К П. Брюлловим у 1838 р.

любил читать, и в особенности италиянских поэтов: Боккаччио, Ариосто, Тасса. – Шевченко називає італійських письменників епохи Відродження.

Боккаччо Джованні (1313–1375) – автор поем, повістей, наукових трактатів. Найзначніший твір – збірка новел «Декамерон». У Росії переклади-перекази «Декамерона» з’явилися у XVIII ст., і Шевченко міг познайомитися з ними.

Аріосто Лудовіко (1474–1533) – поет, драматург, автор поеми «Несамовитий Орландо». У Росії «Несамовитий Орландо» під назвою «Неистовый Роланд» був перекладений (з французької мови) в кінці XVIII ст. П. Молчановим (дві частини, 1791–1793). У 1832–1833 рр. вийшов двотомний переклад (неповний) С. Раїча. Уривки з «Несамовитого Орландо» перекладали О. Пушкін, К. Батюшков, І. Козлов. Шевченко, можливо, читав поему Аріосто в російських перекладах.

Тассо Торквато (1544–1595) – поет, автор поеми «Визволений Єрусалим». Перший повний російський переклад прозою (з французької мови) цієї поеми М. Попова вийшов 1772 р. До середини XIX ст. існували кілька перекладів «Визволеного Єрусалима» на російську мову. Ймовірно, що Шевченко був знайомий з поемою Тассо в російських перекладах.

А «Божественную комедию» он наизусть читал. – Йдеться про найвідоміший твір італійського поета доби Передвідродження Данте (Данте Аліг’єрі, Дант; 1265–1321), який герой повісті Кирило нижче називає «божественной книгой».