Землякам

А. Чужбинский

Над гробом Т. Г. Шевченко

Ещё одной жизни не стало! Ещё одна могила в числе народных могил! 26 февраля, в пять с половиной часов, умер Шевченко. Поэт Украины закрыл глаза далеко от своей милой родины, под серым небом Петербурга.

Впечатление ещё слишком тяжело, могила ещё слишком свежа, чтобы хладнокровно говорить о любимом певце; но нельзя и не сказать, хоть сквозь слёзы, о таком покойнике.

В нынешнем году Шевченко был болен, но выходил, навещал близких ему людей, работал и не думал о смерти, ещё надеялся и мечтал. Как старый знакомый я видел его в последний раз в Академии, в его труженической студии; он прислал за мной посоветоваться об издании книг для народного чтения.

Застав его за работой, я дружески упрекнул Шевченко, что он не послушался меня и выходил в сырую погоду. Он отвечал с добродушной улыбкой: «Скучно было, не вытерпел». О литературе мы говорили однакож очень мало, а всё время делали предположения о поездке весной на родину: куда направиться, где разойтись и где потом встретиться.

Шевченко собирался купить себе землю на берегу Днепра и построить хату. Он показывал мне план этой хаты, утешался, как дитя, мыслью, что огромное окно мастерской будет выходить на Днепр, который он страстно любил. Сколько задушевной теплоты было в этих грёзах о тихом приюте среди доброго и простого народа, которому искренне желал образования и счастья.

Он был разговорчивее чем когда-нибудь, и каждое слово его в дружеской беседе падало мне тяжёлым камнем на сердце, в котором шевелилось подозрение о неизлечимости его болезни. Я оставался сколько мог долее у Шевченко, словно предчувствуя вечную разлуку.

Наконец я взялся за шляпу. «Посиди, покури ещё, – сказал он, – мне не хочется работать, нездужаю, побалакаємо». На окне стоял у него горшок цветов с бледной тощей зеленью. «Знаешь ли, – начал он, – что теперь меня больше всего печалит? Это невозможность пойти в какую-нибудь хорошую оранжерею и побыть хоть полчаса среди цветущих деревьев». Я тотчас же предложил ему прислать куст камелий весь в цвету, который мне недавно подарили. «Спасибо, не надо, – отвечал он, – у тебя у самого, может быть, это единственное наслаждение. Не надо».

Уходя, я советовал ему не садиться близко к окну, но он рассмеялся и заметил, что занятия его требуют много света. Я жаловался на распутицу и скорбел на невозможность посещать его часто, но просил уведомить, если бы болезнь задержала его в квартире.

Прошло несколько дней… Меня никто не уведомил, а вчера вечером а обнял уже бездыханный труп поэта… После краткой литии мы перенесли покойника в академическую церковь. Мало было посетителей, одни близкие люди, но все лица были глубоко опечалены, во всех глазах дрожали слёзы…

Мир праху твоему, благородный поэт! Да будет над тобой «земля пером», по выражению украинцев. Ты имел слабости, как и всякий, но слабости эти выкупались и тёплой любовью к человечеству, и чистотой души, и той строгой честностью, которая так редка в мире, и тем бескорыстием, которое ценил ты выше всего в горячо любимом народе.

Прощай же, славный кобзарь! При жизни не было у тебя радостей, да и по смерти не исполнилось твоё давнишнее завещание, выраженное во время юности гармоническими стихами: тебя хоронят не на родине, над любимым Днепром, а под снегами, на далёком севере. Но ты и здесь не среди чужих: на гробе у тебя лежали цветы, а на могилу твою не одна украинка положит душистый венок, орошённый тёплой любовной слезой.

1861 г., февраля 27, Петербург.

Примітки

Напечатано в журнале: Русское слово, 1861 г., , отд. 3, с. 46 – 48, за подписью: А. Чужбинский. перепечатываем с примененем современной русской орфографии.