Кобзарь Тараса Шевченко. 1860

Н. Костомаров

Некогда появление малороссийской книжки возбуждало в нашей критике охоту к нравоучениям, имевшим целию вразумить пишущих и убедить их, чтоб они не тратили времени и способностей на переряживанье в мужицкую свитку и усвоение необразованной речи грубых плугатарей и свинопасов с грязными руками в заплатанных чоботах. При этом, разумеется, забывалось, что грязь на руках этой черни была земля, которую эти руки заставляли производить хлеб, упитывавший нравоучителей.

Правда, в то время уже толковали о народности, говорили о важности изучения простого народа, его нравов, обычаев, верований, сообщали и издавали народные песни и вошло в моду в литературных произведениях подделываться под памятники народной поэзии. Но все-таки мужик является в идеализированном виде, умытый, одетый хоть в свое, да в чистенькое платье, похожий на таких, какие в дивертисментах Александринского театра выходят утешать любителей народности; народные обычаи и верования имели важность более потому, что представляли материалы для мифологии и разных отраслей древности, и самые народные песни делились еще на хорошие, которые следовало печатать, и на дурные, которые не из чего было издавать в свет. Того освистали бы, кто бы решился сказать, что дурные песни бывают очень часто дороже и важнее хороших, и никто не захотел бы понять, что такое издание песен, как, например, Сахарова, мало приносит пользы науке, когда в нем варианты одной и той же песни, записанные в разных губерниях, соединены в один и, вдобавок, местные отмены выражения сглажены и подведены под уровень одного правописания.

Тогда слово «народность» никак не могло оторваться от представления о стране, обведенной какой-нибудь цветной полоской на географической карте и означенной собственным именем государства или по крайней мере части его, написанной большими буквами. Тогда можно было найти очень много образованных и современных людей, которые никак не признали бы существования, например, хоть белорусской народности на том основании, что на карте не находили оправдывающего ее бытия названия.

В те времена нам случалось не раз спорить против многих, которые никак не хотели и слышать, чтоб малороссийский язык мог быть языком, а называли его наречием или даже поднаречием, потому-то наименование языка признавали только за таким, на котором писались законы и административные распоряжения.

Писать на провинциальном наречии! Это и смешно, и пошло. В примере показывали обыкновенно другие страны: разве во Франции не существует провансальского или бретонского наречий, а ведь все французы пишут на литературном французском языке. В швабских землях Германии разве нет своего наречия, которого не понимают другие немцы, и, однако ж, пишут и печатают на общедоступном литературном языке немецкого образованного общества.

Нет ни одного государства, где бы, кроме народности господствующей, то есть такой, к которой принадлежат люди, стоящие на челе общества, не было также второстепенных народностей и, сообразно с ними, отдельных наречий, более или менее отличных от господствующего языка, и везде видим, что второстепенные уступают главным: таков неизбежный закон истории. Нам не представлять же исключения из общего закона!

Действительно, если в жизни человеческих обществ видеть одну абстрактную идею государства, господствующую над всем, что есть живого, самодействующего в человечестве, тогда необходимо признать, что во всяком обществе, имеющем форму государства, должна быть одна господствующая народность и, кроме нее, развитие другой не может быть допускаемо.

Но государство есть внешняя форма, в которую облекается народная жизнь, но которой сущность является в движении народной мысли и народного чувства. Государство, повторяем, есть внешняя форма, но форма необходимая, без которой невозможна образованность, долженствующая составлять цель народного стремления. В круг государственности входят власть, управление, законодательство, судоустройство, внешняя защита, но за пределами всех форм, в которых являются эти виды государственности, существует народная мысль, и согласие с нею внешних форм составляет нормальное состояние народа — это идеал, к которому должно стремиться общество.

Уразумение духовной народной жизни, как в прошедшем, так и в настоящее время, должно быть важнейшим предметом, первой потребностью. А потому всякое ее выражение должно составлять драгоценность. С таким взглядом, который мы можем назвать современным, уже не может быть речи о том, можно или нельзя допустить писать на провинциальном наречии.

Ответ готов заранее: не только можно, но следует считать особенно важным и полезным, коль скоро пишут на нем, значит, оно составляет существующую стихию народной жизни — она должна явиться и высказаться. Остается только судить писанное: насколько оно выражает ту стихию, которую хочет выразить.

Это как нельзя более применимо к южнорусскому языку. Несмотря на то, что много лет ученые критики судили и пересуживали, нужно ли писать по-малороссийски, и наклонялись к отрицанию, один за другим являлись малороссийские писатели, стремление, называемое критиками непонятным капризом, возрастало, несмотря на всевозможные препятствия, и плодом его явились поэтические произведения Шевченко.

Талант Шевченко настолько признан читающею публикою, и его произведения настолько общеизвестны, что мы не надеемся заслужить порицания, если скажем, что, по мнению нашему, Шевченко принадлежит к первоклассным поэтам славянского мира. Его место рядом с Мицкевичем и Пушкиным. Какое сочувствие возбуждают его творения, можно видеть из того, что великороссияне, уроженцы центральных и восточных губерний, никогда не видавшие в глаза малороссиян, читают и выучивают их наизусть. Мы видели много таких примеров. С другой стороны, то же видели мы и между поляками.

Откуда же это сочувствие в людях, не принадлежащих к тому народу, на языке которого Шевченко пишет? Над этим стоит задуматься… Что касается до его земляков, то едва ли найдется малороссиянин, читающий и не лишенный сочувствия к поэзии, для которого Шевченковы произведения не составляли бы святыни сердца.

И между тем этой славой, этим сочувствием Шевченко уже никак не обязан ни критикам, ни журналам, ни ученым руководителям вкуса, ни даже сильным покровителям. При первом своем появлении в свет он был встречен холодно. Некоторые подозревали в нем дарованьице, но жалели, что оно тратится на обработку такого языка, на котором некому читать; другие же отзывались о нем с хладнокровием, граничившим с пренебрежением.

Более десяти лет потом имя Шевченко не упоминалось в печати; его сочинений не было в продаже, а между тем его читали, учили наизусть, и теперь, когда наконец часть знакомых в печати стихотворений южнорусского поэта появляется снова в публике, конечно, его прочтут с восторгом и сочувствием даже и тогда, когда бы мы самым осязательным образом, по всем правилам эстетики доказали, что в нем недостает и того и другого, что он вовсе не заслуживает такого внимания.

Каким же духовным потребностям удовлетворяют произведения Шевченко? Независимо от всех эстетических достоинств его стихотворений, главное, что не только приковывает к нему читателя, но и ставит поэта выше уровня обычных писателей, это то, что явление Шевченко победоносно поражает старый предрассудок об удобо- и неудобописательстве на том или другом языке, в той или другой форме выражения, уничтожает предпочтение, оказываемое господствующим народностям, и унижение так называемых провинциальных и удерживает за последними право человеческого саморазвития в той форме, в какой указывает им внутреннее влечение, а не созданная наперед насильственно теория.

Речь малороссийская, до того времени или служившая предметом насмешки и доставлявшая интерес для пародий Котляревского и Артемовского-Гулака или впадавшая в чопорную книжность под пером других писателей, хотевших даровать ей литературное значение наравне с речью языков, получивших историческое и литературное развитие, у Шевченко приняла такое течение, которое, естественно, не отступает от усвоенного народом способа, но вместе с тем не чуждо современных идей образованного человека.

Старинная пословица: я человек, и ничто человеческое не чуждо мне — вполне сбывается при чтении Шевченко. Он не принадлежит к тем поэтам, которые только усваивают себе существующий образ выражения, у него — не подмеченное у народа, но и не выдуманное самим лично; у него то, чего, может быть, народ еще и не говорил, но что он способен сказать.

Если вы начнете читать Шевченковы произведения малороссийским поселянам порознь каждому, очень может случиться, что один, другой, третий не поймут его сразу, но можно поручиться, что коль скоро поймут, то будут ему сочувствовать, и станет им поэзия Шевченко так мила, так свойственна, как будто бы не поэт, а они сами первые сказали то, что слышали и переняли от поэта.

Между народными песнями и поэзиею Шевченко самое близкое сходство. Но Шевченко не подражает им; он продолжает их. Он явился чрезвычайно кстати, в пору в отношении того оборота, какой приняла народная муза. Старые песни, столь прекрасные, столь богатые чувством и выражением, стали забываться. Поэзия козачества и поэзия XVI и XVII века замирает, как замерла и исчезла в свое время более старая поэзия. Напрасно старались бы воскресить умирающего; совершившее свой жизненный круг це восстанет, но не умирают ее основы и облекаются в новые формы, более сообразные с текущею жизнью.

Так в извечном ходе общественной жизни человечества угасающие поколения оставляют грядущим, молодым свои предания и свои свойства с отличными, если даже и со сходными условиями. Если бы сын и был похож на отца, то не мог быть совершенно тем же, чем был его отец, ни физически, ни нравственно. Поэзия Шевченко есть родная и законная дочь народной малорусской поэзии — поэзии песен, но сохраняет свою отдельность от последней и самобытность.

Старая песня, питавшая народный вкус, теперь уже теряет свою прелесть: все условия народной жизни таковы, что чувство народное нуждается в поэтическом выражении иного рода. В южнорусских деревнях редко можно услышать козацкую песню; заветная эпоха козацкой жизни удаляется для народа в глубину давно минувшего, в его воображении козак уже неясная тень, а не телесный образ.

Но не угас этот мир поэзии, не оставив по себе наследства, — Шевченко доказывает это ясно. Его поэзия сменяет народные песни. Она побуждает признать, что выработанное народною думою не исчезнет, но должно облечься в иные образы и повести к другим явлениям в умственной и деятельной жизни народа. То, что услаждало безграмотных поселян, теперь должно соделаться наслаждением образованного вкуса; то, что существовало в отрывках, должно облечься в стройные, художественные создания. То, что, по-видимому, бесплодно замирало, как остаток бесследной старины, выжившей из сил и вместе из ума, должно стать нравственною силою, побуждающею народ к дальнейшему саморазвитию.

Малороссийская стихия прозябала в тиши сельского быта, незаметно для взора, привыкшего обращаться только к тому, что блестит и само в глаза. Между тем она жила и работала недаром до сих пор. Она произвела уже много великих писателей — Квитку, Гоголя, Шевченко.

Чего не было писано о Гоголе? Но, сколько помнится, меньше всего обращено было внимания на то влияние, какое оказала на его талант родная ему южнорусская стихия. Это влияние видно не в тех сочинениях, которые заимствованы из украинского быта, сочинениях, которые слабее других.

Если где Гоголь является вполне малороссиянином, то в тех произведениях, которые относятся к быту великорусского общества. Его народность напечатлевается на оригинальном обороте взгляда, проникающего его литературные творения. Слушая малороссийскую присказку от смышленого остряка малороссиянина, сохранившего старую манеру запорожца прежних времен, невольно поражаешься сходством такой манеры с тем тоном, который господствует в «Мертвых душах», «Ревизоре», «Шинели», «Невском проспекте».

Этот комизм, из-под которого автор не изъемлет и себя наравне с другими, комизм, способный рассмешить задумчивую натуру и заставить задуматься и загрустить веселую. Смех над горем и печаль над весельем — это черты малорусского взгляда на жизнь. По поводу этого я считаю не лишним припомнить одну народную песню, слышанную мною очень давно; с первого взгляда эта песня легко может остаться незамеченною, и прежние составители могли, руководствуясь господствующим взглядом на свое занятие, отбросить ее, как неважную и пустую болтовню, несмотря на то, что она говорит мысли более сотни других, более ее щеголеватых.

Нищий разговаривает со своею женою. Последняя плачевным голосом, похожим на причитанье над умершим, спрашивает его, когда он умрет. Муж веселым голосом отвечает ей: «У середу, бабусенько, у середу». Жена прежним плаксивым тоном спрашивает его, в чем его хоронить, чтоб сказать о своей бедности, не позволяющей ей сделать приличного погребения. Муж отвечает опять плясовым голосом: «У ряднині, бабусенько, у ряднині». — «Чем тебя поминать?» — опять плачевно спрашивает женщина. «Хавтурками, бабусенько, хавтурками», — опять веселым голосом отвечает ей муж. Жена спрашивает с тою же горестью, где ей жить без него. Муж отвечает: «Під вікнами, бабусенько, скачучи…»

Эта песня часто мне приходила на память, когда я читал «Шинель». Акакий Акакиевич смешон в самую критическую минуту, как его превосходительство жалок не менее Акакия Акакиевича в самую сияющую величием минуту его жизни, когда он распекает несчастного чиновника в угодность своему тщеславию, желающему выказаться перед приезжим из провинции гостем. Как не жалеть, что есть такие люди! Но, всматриваясь в среду, среди которой живут эти лица, становится еще грустнее: нет ни одного лица, на котором можно было бы успокоиться, и станет свет мелок и смешон, и жить в нем не хочется.

Ставили некогда Гоголю в вину, что он вводит нас в такую сферу бессмыслия, не представляя ничего противоположного, освежающего. Послушался, видно, таких толков Гоголь — и не удалось ему. Вторая часть «Мертвых душ» показала, что Гоголь со своими отрицательными натурами обходился удачнее, чем с положительными.

Мудрено ли, что Гоголь, сознавая всю суету действительности, не умея ни в себе, ни в окружающем его сознать и почувствовать то, что удовлетворяло бы его своею положительностью, дошел до убеждения в совершенной тщете земного бытия и обратился к упованию будущей жизни? Так в старину запорожец, посмеявшись в жизни своей над чужим и своим горем, сознавал скоропреходимость и неудовлетворительность земных благ и, отпраздновав в Киеве посреди подольского рынка прощание с миром, запирался в Межигорском монастыре.

Совсем иное представляет Шевченко. Если Гоголь напоминает собою запорожца, то Шевченко является олицетворенною душою малороссийского селянина. Он не увлекается прошедшим: оно его занимает только по отношению к настоящему и грядущему. Если Гоголь употребил малороссийскую натуру для того, чтоб показать русскому обществу безотрадную его пустоту, от которой приходится бежать в монастырь, то Шевченко, вводя нас в свежий, неиспорченный мир простого народа, содержащего в себе начатки нравственно благородные и ожидающего лучших условий, чтоб проявить себя, Шевченко тем самым является после Гоголя поэтом-утешителем.

Самое его горе отрадно, потому-то напоминает о существовании того, что заслуживает само по себе лучшей участи. И внутреннее содержание его произведений и внешняя форма говорят одну и ту же мысль. Под пером его язык, исключительно простонародный, принимает новое развитие и показывает нам в народе элемент саморазвития.

Проникаясь поэзиею Шевченко, возникает и утверждается мысль и надежда возрождения массы, прежде осужденной на лишения под гнетом предрассудков, от которых мы еще вообще слишком несвободны, хотя и думаем, что освободились, — возрождения массы не только малороссийской, но вообще всякой… Вот отчего и великорусс, и поляк, и немец, и француз, если только у него есть поэтическое чутье и теплое, любящее сердце, не останется без влияния от поэзии Шевченко.

Примітки

Вперше надруковано в журналі «Отечественные записки», 1860, № 3, стор. 44 – 50; рецензію вміщено без підпису. Підставою вважати рецензію твором М. Костомарова є те, що в ній проводяться думки про поезію Т. Шевченка, характерні саме для М. Костомарова й неодноразово висловлювані ним у багатьох інших — попередніх і наступних — його виступах, присвячених українській літературі та творчості великого Кобзаря. Про це свідчать навіть збіги в окремих формулюваннях та суто костомаровська стилістична манера.

Дуже характерними для М. Костомарова є, наприклад, думка в рецензії про те, що в творах Т. Шевченка виявилося «то, чего, может быть, народ и не говорил, но что он способен сказать». Цю ж думку М. Костомаров повторив незабаром у статті «Воспоминание о двух малярах» («Шевченко говорит так, как народ еще не говорил, но как он готов был уже заговорить…»), а згодом у статті «Малорусская литература»:

«Шевченко в своих поэтических произведениях выводит на свет то, что лежало глубоко на дне души у народа, не смея под тягостью внешних условий показаться, то, что народ только смутно чувствовал, но не умел еще облечь в ясное сознание. Поэзия Шевченко — поэзия целого народа, но не только та, которую сам народ уже пропел в своих безымянных творениях, называемых песнями и думами: это такая поэзия, которую народ сам бы должен был запеть…» [«Поэзия славян», СПб., 1871, стор. 160].

Вперше цю тезу М. Костомаров висловив ще в «Обзоре сочинений, писанных на малороссийском языке» («…это целый народ, говорящий устами своего поэта…»), і відтоді вона червоною ниткою проходить через його статті про Т. Шевченка.

Типово костомаровськими є рядки рецензії: «Между народными песнями и поэзиею Шевченко самое близкое сходство. Но Шевченко не подражает им; он продолжает их» (пор. рядки в статті «Воспоминание о двух малярах»: «Шевченко не подражал народным песням… Поэзия Шевченко есть непосредственное продолжение народной поэзии»).

За словами М. Костомарова, «поэзия Шевченко — законная милая дочь старой украинской поэзии» («Воспоминание о двух малярах»). Цей же вислів знаходимо і в рецензії: «Поэзия Шевченко есть родная и законная дочь народной малорусской поэзии…»

Рецензія наскрізь пройнята подібними текстуально-змістовими аналогіями з літературно-критичними статтями М. Костомарова. Відзначимо, наприклад, рядки:

«Шевченко принадлежит к первоклассным поэтам славянского мира. Его место рядом с Мицкевичем и Пушкиным».

Цю ж думку висловлено М. Костомаровим у статті «Малорусская литература»:

«…Для Шевченко навсегда останется место в плеяде великих певцов славянского мира. В художественных приемах он уступает таким поэтам нашего племени, как Пушкин и Мицкевич… но по животворности его идей, по естественности и простоте Шевченко превосходит их» [«Поэзия славян», стор. 161],

ще згодом — у передмові до повісті Т. Шевченка «Несчастный» («Шевченко… принадлежит к немногочисленной плеяде перворазрядных писателей славянского племени» — «Исторический вестник», 1881, № 1, стор. 1).

Отже, текст рецензії дає достатню підставу вважати автором її М. Костомарова. Див. також: Шабліовський Є. С., Бородін В. С. М. І. Костомаров — автор анонімної рецензії на «Кобзар» 1860 року. «Радянське літературознавство», 1969, № 4.

Друкується за першодруком.

…издание песен, как, например, Сахарова… — йдеться про збірку в п’яти частинах «Песни русского народа», видану в 1838 — 1839 роках російським фольклористом I. П. Сахаровим (1807 — 1863), який дозволяв собі вносити до тексту народних пісень довільні зміни та контамінації.

Подається за виданням: Костомаров М. І. Твори. – К., 1967 р., т. 2, с. 421 – 428.