№ 570 1851 р. січня 20. – Лист В.М.Білозерського до Л.В.Дубельта з поясненням взаємовідносин з Олонецьким губернатором M.E.Писарєвим

Ваше превосходительство милостивый государь Леонтий Васильевич!

Первым своим долгом поставляю выразить вашему превосходительству совершенную признательность за ответ (на письмо мое от 29 декабря), которым ваше превосходительство изволили меня удостоить и тем поставили меня в известность насчет моего положения в Петрозаводске.

Обстоятельства, в которых я нахожусь в настоящее время, и полное доверие, которое питаю к справедливости и душевной доброте вашей, обязывают меня откровенно высказать перед вашим превосходительством все, что лишает меня покоя… надежды на благоприятный результат, которого я был бы вправе для себя ожидать, основываясь на условиях хорошего поведения и усердного исполнения служебных обязанностей, при которых его сиятельство гр. Алексею Федоровичу благоугодно принять на себя ходатайство обо мне. Усерднейше прошу ваше превосходительство терпеливо меня выслушать.

Я имел бы право сказать, что моя усердная служба и честность была причиной, что я тотчас не воспользовался разрешенным мне в сентябре месяце прошлого 1849 г. отпуском, если бы сверх того не присоединилась другая цель в удержании меня в Петрозаводске.

В отсутствие г-на олонецкого гражданского губернатора, с июня до начала сентября того же 1849 г., была открыта в здешнем приказе общественного призр[ения] значительная растрата денег и карт, и следствие обнаружило в отделах и счетах приказа весьма важные беспорядки.

На третий день по выезде губернатора из Петрозаводска в отпуск я тоже должен был выехать по поручению в Олонецк, где пробыл около двух месяцев. На другой [день] после моего возвращения, 22 августа, в клубе, где я, утомленный дорогой, не мог быть, произошли неприятности между бывшим здесь на службе советником уголовной палаты Пейкером и супругой губернатора, причиной которых было то, что она услыхала веденный тихо разговор Пейкера с одной знакомой ему, приехавшей из Петербурга, дамой, в котором он выразился о г-же Писаревой, «qu’elle est femme trissimple».

С этого же дня по усердию некоторых досужих людей, для которых близость моя к губернаторскому семейству была помехой, начались и мои неприятности. Я ввожу эти мелочные обстоятельства по необходимости, чтобы сделать понятным свое объяснение.

В начале сентября губернатор возвратился. Я с нетерпением ожидал его приезда, я не сомневался, что моих объяснений будет совершенно достаточно, как для того, чтобы показать недобросовестность людей, которые для собственных целей дали неожиданный оборот ничтожному случаю и, раздражая умышленно г-жу Писареву, беспощадно чернили других, – так и для того, чтобы поистине объяснить дело, о котором я подробно уже писал губернатору в Москву. Но вдруг, сверх всякого чаяния, г-н Писарев прислал мне сказать, чтобы я не являлся к нему до тех пор, пока он сам не позовет меня, что продолжалось около двух недель, в течение которых разные неблагонамеренные лица совершенно, как оказалось после, овладели мнением г-на Писарева.

Через несколько дней после приезда губернатора получен был мною и милостиво дарованный мне отпуск, вследствие чего я просил позволения с ним видеться.

Объяснив сначала по всей справедливости обстоятельства этого щекотливого дела, в которое меня замешали самым ложным и коварным образом, и будучи удовлетворен ответом губернатора: «Я вас в душе нисколько не обвиняю», я предъявил письмо, на основании которого просил дозволения подать просьбу об отпуске. В минуту мне было сказано на это согласие, но вслед затем г-н Писарев просил меня остаться до ноября месяца по той причине, что приказ (лежащий на непосредственной ответственности губернатора, как председателя) в большом расстройстве, и что он, кроме меня, не имеет чиновника, которому бы мог поверить распоряжение суммами и приведение делопроизводства в порядок.

К тому же мне было сказано, что в городе подумают будто я уезжаю вследствие случившихся неприятностей, что, наконец, в это время неудовольствие его супруги пройдет, обстоятельства разъяснятся, и наступит совершенное примирение. Считая себя обязанным г-ну Писареву, будучи совершенно убежден в своей правоте и надеясь, что приведением приказа в порядок я вновь докажу свое усердие к службе, сделаю пользу губернатору и тем заслужу с его стороны право на ходатайство у правительства о совершенном моем освобождении из Олонецкой губ., я остался, в два месяца с полным успехом исполнил возложенное на меня дело и дожидался только зимнего пути, чтобы выехать. Вдруг г-н Писарев мне говорит, что он намерен назначить меня в следственную комиссию о растрате денег и карт в приказе, так как первое следствие оказалось неудовлетворительным.

Зная, что это дело многосложное и может задлиться, я напомнил о своем отпуске и просил меня не задерживать. Но г-н Писарев опять начал представлять свое затруднение насчет знающего и верного чиновника, уверяя меня, что к концу января я окончу свое поручение и тогда поеду, что между тем он в Петербурге будет непременно ходатайствовать за меня. Я снова покорился своей участи и стал снова работать, просиживая иногда до 5 часов утра в комиссии.

Но г-н Писарев вероятно опасался, что я могу подать просьбу об увольнении меня в отпуск, призвав меня однажды в начале декабря, показал отношение его сиятельства гр. Алексея Федоровича (от 24 ноября 1849 г.), в котором предписывалось «внушить мне, чтоб я исправился в своем поведении и образе мыслей, которые с некоторого времени изменились; в противном случае я лишусь того участия, каким до тех пор пользовался». После двухкратного по требованию губернатора чтения названной бумаги я с удивлением и огорчением спросил его, что могло дать повод к такому обо мне мнению и просил откровенно мне сказать, что есть ли в моем поведении и образе мыслей что-нибудь, заслуживающее порицания.

Но г-н Писарев меня уверял, что он не понимает причины и старался утвердить меня в той мысли, что вероятно Пейкер, находясь в Петербурге, для своего оправдания обвинил меня и что это дошло до графа. Но подобное объяснение меня не удовлетворило, ибо хотя я знал Пейкера как малого ветренного, но благородного, который никогда бы не решился обвинять человека совершенно невинного и мнения которого совершенно были тому противны; поэтому я сказал, что намерен написать к вашему превосходительству и просить поставить в известность, в чем мое поведение и образ мыслей изменился к худшему, так как я решительно не знаю, каким образом должен исправиться. Но г-н Писарев усиленно меня от этого удерживал и обнадежил, что при свидании с графом он обо всем узнает и оправдает меня в глазах его сиятельства. Это возбудило во мне мучительнейшие подозрения, но не желая отступиться от данного слова, я не решился беспокоить ваше превосходительство своим письмом в надежде, что мой выезд из Петрозаводска близок.

Сверх всякого ожидания губернатор долго пробыл в Петербурге, и комиссия окончила свои занятия прежде его возвращения; однако же, несмотря на три письма, я не получил от него никакого ответа. Наконец г-н Писарев воротился. После объяснения по возложенному на меня поручению я спросил, какого мнения обо мне в Петербурге, и получил в ответ – мнения хорошего; когда же я сказал, что семейные обстоятельства настолько требуют моего присутствия на родине, мне отвечали: «Гр. Орлов не велел вас пускать! А что касается до семейных обстоятельств, то я был в гораздо худших». И когда впоследствии я просил объяснить причину такой немилости ко мне графа, то мне было сказано только, что «меня не пускают по соображениям, которых последствия будут для меня полезны, а не вредны». Смею уверить ваше превосходительство, что я не прибавляю от себя ни слова, напротив, я опускаю множество обстоятельств, неприятностей, терзаний и всю обстановку, сопровождавшую эти нагие факты, которые сами за себя говорят. Прошу покорнейше ваше превосходительство быть в этом деле судьею. Можно ли было ужаснее и несправедливее воспользоваться честностью и трудами безукоризненного человека, его стесненным и зависимым положением?

Сначала это меня удивляло, поражало, но теперь, через год после описанного, я нисколько не удивился, когда г-н Писарев на просьбу мою засвидетельствовать пред правительством о моей усердной службе и поведении сам лично отозвался, что «пред ним я этого ничего не заслужил и что он сам, в бытность свою в Петербурге и всегда, дурно отзывался обо мне гр. Орлову». Такое открытие меня уже не удивило, хотя не более месяца тому назад из тех же самых уст я слышал, что обо мне был послан хороший отзыв и что непонятно, почему я до сих пор не удостоен прощения и при этом г-н Писарев мне обещал свое ходатайство в Петербурге, куда вскоре он намерен отправиться. Мог ли я уже удивляться подобному отзыву, несмотря на то, что к такому невозможному, по-видимому, противоречию в словах и действиях не было никакого повода!

Когда я по возвращении г-на Писарева из нынешней поездки по губернии предъявил ему письмо вашего превосходительства и просил послать хороший обо мне отзыв, г-н Писарев мне отвечал, что этого теперь не сделает и оставляет до личного свидания с его сиятельством. Когда же усиленными представлениями, и зная по опыту, как неблагоприятны для меня его поездки, я старался убедить его отозвать ныне, г-н Писарев отвечал, что «ничего хорошего сказать обо мне не может». Поэтому я просил объяснить мне, наконец, почему я не могу во столь продолжительное время заслужить никакой похвалы, ни награды за свою усердную службу, несмотря на то, что мое поведение и служба открыты для тысячи глаз, – и это повело к объяснениям, из которых я увидел, до какой степени можно словами извращать факты и истину и утешился, по крайней мере, тем, что все обвинения, какие только могли при всевозможных усилиях собрать в целые годы, слишком слабы и шатки и не выдерживают прямого и открытого анализа даже в получасовом, ничуть не подготовленном разговоре.

Г-н Писарев обвиняет меня в том: 1) что я интриговал против него и знакомился с людьми, которых он хотел «выгнать»; 2) что я старался иметь на него влияние, 3) что я «развратил» Макарова (жившего у него в доме чиновника) и сделал его врагом ему. Других обвинений не нашлось, а эти я тут же разъяснил.

Во-первых, я никогда не хотел «иметь на него влияние», (понимая слово в дурном смысле), напротив, ознакомившись уже прежде с Олонецкой губ., я старался быть ему полезен чем мог: говорил ему правду, высказывал свое мнение, когда меня спрашивали о делах и людях, как понимал, по чистой совести, и всегда был искренним и бескорыстным посредником между им и другими, которым доступ к нему был затруднительнее моего и которые не осмеливались подробно объяснять ему о своих нуждах; что я никогда не мог понять и теперь не понимаю, как можно было по сплетням, ни на чем не основанным, оттолкнуть от себя и преследовать человека, который целым годом доказал свою преданность и честность, на которого г-н Писарев никогда ни в чем поистине не может пожаловаться: справедливость моих слов я могу подкрепить фактами, которые писал к нему из уездов и на которые получал ответы;

2) что касается до того, что я развратил Макарова, то я ни развращать, ни внушать кому-либо враждебные чувства не способен, а напротив всегда готов служить примирителем, если к тому есть какой-либо повод или возможность; я объяснил г-ну Писареву, что единственной причиной, почему Макаров оставил его, был он сам; что его недоверие и предпочтение честному и благородно воспитанному Макарову людей, которые недостойны ни почему никакой веры, были первым оскорблением, которое решило в его душе намерение оставить Олон[ецкую] губернию, что я сам сначала удерживал Макарова и старался умирить его, но последовавшие нападки и неприятности, намерения сослать его в один из отдаленных городов довели Макарова до того, что ему даже опасно было здесь оставаться.

Наконец, 3) обвинение, будто я интриговал и знакомлюсь с людьми, против которых г-н Писарев питает неудовольствие, упало само собою, ибо, во-первых, не в моем положении, не в моих понятиях и не при здешних обстоятельствах, когда все средства направлены к тому, чтобы меня в чем-то поймать или обвинить, я мог решиться интриговать; притом же я не имел никакой достаточной причины, ни выгоды интриговать, хлопотать в городе, из которого ежеминутно желал вырваться, а если бы на то и решился, то слишком уверен, что все до мельчайших подробностей было бы известно г-ну Писареву, и он без сомнения заметил бы неприличное мое поведение, чего никогда не случалось, потому что не было с моей стороны никакого повода; если же на меня исподтишка лгали, то лгали люди, которые известны всякому наперечет, и критика источников покажет всю их достоверность.

Что же касается до моих знакомств, то мне даже непонятно, как можно было меня упрекать за знакомство с горным начальником Бутеневым, с советником губернского правления Виноградским, с доктором Онессоном, с бывшим вице-губернатором Нуромским и секретарем каз[енной] палаты Минченковым; с последними двумя мои отношения так далеки, что странно предполагать какую бы то ни было близость; вменять же в вину такое знакомство, как мое, при обществе, ограниченном горстью людей и одних чиновников, можно разве только для того, чтобы обвинять.

Знакомство же мое с Бутеневым и Виноградским началось с первых дней моего приезда в Петрозаводск, следовательно, гораздо раньше неудовольствия к ним г-на Писарева, притом же Виноградский – товарищ мне по службе, а Онессон – честный, скромный и всеми уважаемый человек и хороший доктор, приятельские отношения к которому начались у меня с тех пор, как он первый предложил мне на время у себя приют, когда после смерти бывшего губернатора я остался в тяжком и затруднительном положении. Я не беру на себя права говорить за других, но сколько известно мне, как члену губернского правления, через руки которого проходят все дела, эти лица никогда первые не подавали повода к неудовольствиям. Я сказал г-ну Писареву, что он, без сомнения, первый назвал бы меня бесчестным человеком, если бы я прекратил без всякой причины знакомство с людьми, от которых, кроме расположения, я ничего не видел в течение нескольких лет. Притом же в Петрозаводске порядочных людей так немного, и сделано было все, чтобы посредством страха и сплетен внушить ко мне недоверие, что я должен дорожить людьми, которые в отношении ко мне никогда не изменялись.

Когда обоюдные объяснения истощились, я просил г-на Писарева ходатайствовать обо мне хоть ради того, что я по его желанию два раза остался в Петрозаводске, если я, положим, ничем другим не мог заслужить его благосклонность. На это, не находя уже никаких новых обвинений, резко прервал разговор, поставив мне в вину, то, что я осмелился писать к вашему высокопревосходительству, не сказавши ему, и что мое спасение зависит отсюда.

Но мог ли я после испытанного сказать ему о своем намерении?

Считаю бесполезным распространяться о своем поведении и прошу усерднейше ваше превосходительство извинить меня за это утомительное письмо, но я не находил никакого другого средства к тому, что бы вы могли узнать истину. Я ручаюсь за каждое свое слово; я не устраивал бы очной ставки ни с кем из своих обвинителей. В течение почти 4 лет я ни от кого ни разу не заслужил здесь малейшего упрека на свое поведение или за свой образ мыслей, и пункты приведенных обвинений при всем желании найти самые сильные, ясно доказывает мою невинность. А если вашему превосходительству будет угодно принять в соображение тысячи неприятностей, которые так обыкновенно и легко достаются в провинциальном городе на долю мне подобных людей, – способы, посредством коих стараются выводить из терпения и вызывают умышленно на дерзость и ссору, столкновения, возможных в губ[ернском] правлении, где я имею голос и обязан на основании законов подавать свое мнение по разнообразным вопросам, то, ваше превосходительство, без сомнения признаете, что я весьма терпелив и приобрел в свое пребывание в Петрозаводске достаточно опытности и благоразумия. Убежденный в Вашей справедливости, в Вашем светлом уме и участии, я с твердостью переносил тяжкую жизнь, которую нельзя сравнить даже с тюрьмой, где человек по крайней мере покоен; я не хотел воспользоваться и десятой долей представлявшихся мне случаев, чтобы наскучать ваше превосходительство своими жалобами и просьбами.

Я бы и теперь по-прежнему ожидал с терпением и, полагаясь на ваше участие, решение своей участи, я бы не решился беспокоить вас этими скучными подробностями, если бы каждую минуту не убеждался, что здесь мне невозможно дожидаться справедливости, что здесь не только не желают мне добра, а, напротив, ищут с непостижимой настойчивостью всякого повода сделать мое положение еще тяжелее, – скажу больше, ищут моей гибели. Я не говорю о множестве ложных слухов, которые распускали на мой счет, не говоря о том, что всякий, у кого доставало дерзости взвести на меня небылицу, какого бы рода ни было, безнаказанно и даже с поощрением пользовался этим правом: я приведу недавний случай, который мне показал весь ужас моего беззащитного положения.

Вчера я был призван к губернатору, который мне, между прочим, поручил составить по губ[ернскому] правлению журнал и перевод отсюда в другой город писцом чиновника Гриневича, служащего столоначальником в приходе общ[ественного] призрения. Зная этого чиновника по поведению и прилежанию с отличной стороны и помня, что он остался на службе в приказе по моему настоянию, я спросил г-на Писарева, что написать о Гриневиче в журнале присутствия, так как он переводится на низшую должность, что без собственного его желания и без причин, как мера взыскания, определенного законом, не могло иметь места. На это г-н Писарев мне сказал, что Гриневич дерзок, что его обыскивали и, хотя ничего не нашли, но что его нельзя терпеть в Петрозаводске.

Зная прежде поведение этого чиновника, который своими занятиями принес большую пользу делопроизводству приказа, за что с согласия г-на губернатора и был утвержден в настоящей должности, я решился заметить, что он постоянно вел себя и занимался службой отлично и не недоразумение ли причиной дурного о нем мнения? Губернатор послал за Гриневичем, а мне приказал остаться у него, и тут я тотчас заметил, что Гриневич в этом деле лицо страдательное, а действительное, против которого направлены все эти неприятности – я. Пока явился чиновник, разговор склонился к предмету моего отпуска, и г-н Писарев, неожиданно показав мне последний запрос его сиятельства на мой счет, приказал мне подать ему просьбу об исходатайствовании отпуска, с тем, что он намерен уже писать обо мне гр. Орлову, что я исполнил, решительно не понимая, к чему ведет теперь просьба.

Явился Гриневич, и при мне, в кабинете с затворенными дверями, начался допрос, из которого я увидел ясно, что Гриневич уже был обо всем переспрошен, что спрашивать было незачем, что у него не нашли ровно ничего подозрительного, и что вся эта сцена делалась для меня, вроде очной ставки, которая бы не имела равно никакой цели, если бы из вопросов я не заметил, что Гриневича хотят сделать моим знакомым, который мне переписывал какие-то бумаги, который будто бы что-то скрывает и что от него во что бы то ни стало хотят вынудить какое-то признание, относящееся ко мне, хотя обвиняют его, по-видимому, только в том, что он писал какие-то маленькие записки на польском языке, которых даже подобия у него не нашли, не нашли даже писем, потому что он – круглый сирота, беден и, как ссылался на свидетельство полиции, нигде не бывал и ни с кем не вел знакомства. Гриневича в чем-то хотели уверить, а меня смутить, но он был так догадлив, его ответы были так положительны, он был так чист и невинен, для меня же все было так ясно, что я готов был смеяться от души, видя, что столько труда потрачено понапрасну, что вся эта интрига не родит даже мыши.

Во-первых, Гриневич не только не вел, но даже не мог вести со мной знакомства по отношениям служебной подчиненности и по необразованию; если же являлся ко мне, то весьма редко, на несколько минут и тогда только, когда мне было что-нибудь доложить или я сам призывал его; во-вторых, он переписывал самые невинные бумаги, относящиеся или до службы, или географические и статистические сведения об Олон[ецкой] губ., что ему можно было поручить, как пишущему скоро, чисто и хорошо, в-третьих, нет ни малейшего повода думать, что я бы стал связываться с человеком, которого я видел только в присутственном месте, который мне совершенно неизвестен и подчинен, с которым я не мог иметь, кроме службы, никаких точек прикосновения.

Поняв цель и обыска и преследований Гриневича, по выходе его с отчаянием и страхом за свою службу, составляющую всю его репутацию и существование, я прямо спросил г-на Писарева, не угодно ли ему просмотреть бумаги, которые он для меня переписывал и, убедившись в совершенной его невинности, простить его и оставить на настоящем месте службы. Но г-н Писарев уверил меня, что дело идет только о польских записках и что он, может быть, оставит его в покое. Ужасно самому страдать, но ужаснее видеть, что меня же еще делают невольной причиной несчастья других, совершенно невиновных людей об усердии и пользе моей службы достаточным свидетельством может быть то, что со времени назначения моего в губернское правление, именно с марта 1849 г., я едва ли месяц оставался на месте собственно асессора, а постоянно занимал высшие должности, управляя отделениями губернского правления за советников и исполняя другие значительные поручения по службе; во время же годичного исправления должности непременного члена приказа общественного] призрения, я привел его в совершенный порядок, вновь устроил сберегательную кассу, и отчеты показали, что доход постоянно превышал при мне расходы приказа. На службе я никогда не получал не только замечания, но даже напоминания, хотя г-ну Писареву не угодно было представить меня ни разу к награде, тогда, как я, исправляя в течение двух лет высшие должности без увеличения жалования, имел на то законное право.

Прошу покорнейше, ваше превосходительство, не взыскать за столь длинное письмо.

Обращаясь к вам с душевным доверием, я твердо надеюсь найти в вашей добродетельной душе участие и покровительство. С глубочайшим почтением и совершенной преданностью имею честь пребыть, ваше превосходительство, покорнейший слуга

Василий Белозерский

20 января 1851 г., Петрозаводск

Помітка Л. В. Дубельта: К делу.

Ч. IV, арк. 245 – 250. Оригінал.

Примітки

Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 1, с. 445 – 451.