№ 517 1847 р. квітня 14. – Протокол допиту Г. Л. Андрузького в ІІІ відділенні

Вопросы, предложенные студенту Андрузскому,
и ответы его

14 апреля 1847 г.

1. Известно ли вам о существовании тайного общества, называемого Славянским обществом св. Кирилла и Мефодия? Если было известно, то подробно опишите цель оного, состав и все действия, в видах оного предпринятые.

Нет. Все, что-нибудь известное мне, помещено в последующих пунктах.

2. Если вы не знали об обществе, то объявите, от кого слышали рассуждение на счет славянства, соединения славянских племен, государственного преобразования и подобных предметах? Не можете ли ныне, по объявлении вам о существовании тайного общества, сообразить все, что слышали, и объяснить все подробности, кои могут привести к обнаружению членов и действий общества.

О существовании тайного общества, называемого Славянским обществом св. Кирилла и Мефодия, мне известно не было, а о существовании просто Славянского – я знал вот что:

а) особенной организации не имело; связывалось и держалось доброю волею каждого, а не какими-либо положениями и уставами;

b) главная цель, соединявшая всех, была: соединение славян воедино, принимая за образец Соединенные Штаты или нынешнюю конституционную Францию;

c) частная при ней существовавшая цель малороссийская: восстановление Гетманщины, если можно отдельно (желание тайное) если нельзя – в Славянщине;

d) о цели польской не упоминаю. Она мила каждому родовому поляку и обнаруживается одними только желаниями и надеждами. Вот она: восстановление Польского королевства по Днепру и реку Южную Двину. Представителем главной цели: Костомаров – умеренно; полный его последователь – Н. И. Гулак.

Представителем малороссийской цели: поэт Шевченко и Кулиш – в высшей степени; умеренный – Посяда – казенный крестьянин. Он только и думал, что о крестьянах.

Маркович, Навроцкий и Белозерский держались обеих целей и были более ученики, чем учители. Сюда же можно отнести Пильчикова и Судовщикова; но о первом в последние полгода только и слышно было, что завел в Полтаве маслобойню, а о последнем могу сказать, что он только был знаком с ними и был не более, не менее как № едва ли не для каждого из них: ибо о нем и разговоров почти не было и бывшие были только льстивы. Был же знаком с ними и студент Загурский; он мне очень хорошо знаком; заслужил доверие начальства и так робок, что показание против него можно скорее почесть за клевету, нежели за истину.

По сведениям же, приобретенным мною во время ареста, могу заключить, что здесь участвовали не одни только вышеупомянутые, так, например: в Киеве на допросе меня спрашивали о каком-то помещике Савиче. На дороге узнал, что в Шлиссельбурге повезли какого-то закованного, черноволосого усача [731], следовательно, должно быть, здесь участвовали и некоторые помещики и другие лица. Знал же я о существовании общества из разговоров Костомарова, Марковича, Гулака и других вышеупомянутых лиц.

Меры общие: 1. Слияние всех сословий в одно.

Положения:

а) для этого нужно образовать народ простой;

b) примирить племена исторически враждебные;

Последствия: меры вытекают из положений, следовательно должен был повториться 1825 год. «Долго ли ходить на ходулях, лучше хотя хромать, да на своих ногах».

При первом положении существовали следующие:

а) народные учители:

волость каждая на свой счет воспитывает одного из своих; по окончании обучения он должен обучать, по смерть, детей своей волости. Воспитание этих учителей допускалось в казенных и при казенных заведениях. Мысль моя, кроме Посяды, известна ли кому-либо, не знаю: народилась месяца полтора назад. Впрочем, кажется, известна Костомарову.

b) шляхта:

в Киевской и других западных губерниях находится до полутора миллиона шляхты. Веры она польской, языка малороссийского. Предполагалось обратить ее к православию при посредстве правительства, сперва разузнав все подробнее. В ней и намеревалось впервые учредить народных учителей; исполнение брал на себя Посяда относительно обращения. Мысль это его: известна ли кому, кроме меня, не знаю. Ей от роду не более месяца.

c) журнал:

мысль об нем едва ли еще не дедовская, по крайней мере я ее застал уже. Предполагалось учреждение журнала сперва на всех славянских языках, потом на русском и малороссийском; наконец, хотя альманах, и только с появлением Шевченки снова ожила; но оказалось, что издавать не на что и помещать нечего. Последнее горе решено загладить приглашением к участию даже русских писателей из малороссиян.

Для первого:

d) взнос денег:

эта мера не была тайною и приглашался всякий, кто может. Взнос кажется был значительный и не прекращался. Впоследствии оказалось, что при бедности в беллетристических статьях, в литературе малороссийский журнал существовать не может. Посему и решено переиздать прежних авторов, издать новых, да и переведенные на малороссийский язык учебники и хозяйственные книги для простого народа.

Для второго положения:

разыскивание актов и допущение всевозможных оправданий проступков одной нации против другой, извиняя временем, обстоятельствами и личностию известных лиц, что и делал Костомаров, оправдывая поляков в угнетении малороссов.

Без сомнения тут (в разыскивании актов) могло скрываться и желание исторически подорвать монархизм. Утверждать не могу.

Название же общества Обществом св. Кирилла и Мефодия, также напечатание славянскими буквами мифологии славянской Костомарова, дает повод думать: не было ли намерения сделать общими в славянских землях славянский язык и азбуку.

О намерениях относительно государя ничего не знал, не знаю и не подозреваю.

Пасквили Шевченки едва ли могли более значить, чем пасквили.

3. Поименуйте всех лиц, вам известных, которые занимались предположениями о соединении славян и политическом перевороте; объясните, в какой степени каждое из этих лиц участвовало в означенных предположениях.

Поименованы в ответе на второй вопрос. Костомаров получил воспитание в Харьковском университете. Ложное понятие идеи совратили его с пути истины и повели к гибели. Человек молодой, благородный, исполненный надежд, мог ли он не увлечься брожением умов? Первый его шаг был – любовь к малороссийскому языку. Он жил в Малороссии, мать малороссиянка. Вместе с языком, истинно гомерическим, полюбил он историю Малороссии, историю кровавую, можно сказать, варварскую, но героическую, доблестную, а что более доблести мило для юноши, самого исполненного высоких чувств. Малороссия сделалась второй родиной Костомарову, он смотрел на южно-русса как на лучшего брата, великороссам, на язык южный – как на идеал языка простого, не обработанного, но близкого к природе, исполнен[н]ого достоинств древних языков. Шаг первый сделан! В это-то время он написал свои диссертации и плохие стихотворения Иеремия Галки.

Полюбить что-либо утраченное, значит пожелать воротить его: то сталось и с Костомаровым. И мог ли он при таком ходе мыслей, мало-помалу не возненавидеть виновников падения Малороссии? Его бы ненависть пала наиболее на поляков; по в это время столкнулись с идеей славянства и высоким словом Христа: «Любите врага ваша». О славянстве ж идеи проявлялись в «Москвитянине», в польских, сербских, болгарских периодических изданиях; даже в смиренном «Киевлянине».

Конечно, Костомаров сперва об них мечтал, после желал, надеялся и, наконец, подумал: нельзя ли? Сделан второй шаг! – Костомаров был в словесном факультете, слушал об английской и французской революциях. Скудость лекций дополнило воображение и чтение древних классиков. Он пожелал либерализма, монархизм стал не люб. Шаг третий. До сих пор мыслил, наступила пора действовать.

Костомаров послан был в Киев учителем истории в 1-й Киевской гимназии.

В подтверждение вышесказанного мною могу привести следующее: Костомаров хвалился знанием почти всего Псалтыря и Евангелия. Часто говорил и действовал слабо, как будто боролся с какою мыслию противною его направлению. Что можно видеть из упреков Посяды и из упреков в письмах Шевченки? Беспрерывно старался историею подтвердить свои мнения и нередко послаблял их, судя по фактам. Так, читая польскую историю, он увлекся ею, читая историю Малороссии Конисского, он проклинал поляков и первый его вопрос вошедшему Посяде был: почему Хмельницкий не вырезал поляков, когда взяли Варшаву? То вдруг углублялся в чтение священных книг.

По прибытии в Киев Костомаров задумал осуществить идею киевского журнала на всех славянских наречиях. В нем помещались бы беллетрические статьи, история, науки, художества и прочее.

Прибыл попечитель Траскин (генерал), он был доволен мыслью Костомарова и требовал только программы журнала для испрошения дозволения. Но Костомаров, не имея под рукою материалов, охладел и уже думал только о руссо-малороссийском журнале в двух периодических изданиях в год, наконец, о сборнике, альманахе и, утратив мало-помалу мысль об этом, погрузился в изучение своего предмета – истории. Так, может быть, все и уничтожилось бы, но судьбы определили иначе: приехал Тарас Григорьевич Шевченко. Его поэтическая слава гремела по всей Малороссии, его ставили выше Жуковского, надеялись иметь в нем своего Шиллера. Я сам плакал, читая его «Думы» и «Катерину». Он писал их в лучшие годы своей жизни, под влиянием музы Жуковского. Костомаров не преминул явиться к великому поэту. Великий поэт не преминул выказать свое духовное падение. Свои «Кавказ», «Сон», «Послание к землякам» он привез из Петербурга. Последнее выказывает, что еще был поэт, но уже не тот. Костомаров приглашал его к себе на вечера, и тут-то Шевченко читал свои пасквили, кроме вышеозначенных, никого там не было. Помню, был я на одном вечере, читался «Кавказ», я морщился, Костомаров зевал, но Шевченку превозносили до небес.

Возродилась идея о журнале. Шевченко обещался и Киевский театр снабжать своими пьесами. Он на время куда-то уехал и все приостановилось. Это было летом в 1846 г.

Я воротился с вакации, вскоре приехал и Шевченко, но упадок духа не дозволял ему исполнить свое обещание; поэт должен быть исполнен и благородных помыслов. Шевченко нуждался в них и нашел в Костомарове, исполнился религиозности и перевел на малороссийский язык несколько псалмов, хотя и щекотливого выбора: к сожалению я их не читал.

Гулак до приезда Шевченки, коротко знакомый и дружный с Костомаровым, по прибытии Шевченки, месяца через два уехал в С.-Петербург.

Скука об утрате друга, желание поделиться с кем-либо своими думами, еще теснее связали Костомарова с Шевченкой. Шевченко не так уже нападал на ляхов, от славянщины был не прочь; но за то жестоко порицал Хмельницкого, что и выразил в стихотворении: «Великий лех». Посяду это огорчало, он ставил Хмельницкого выше всех мужей и правителей. Я разделяю это мнение. Хмельницкий прекрасно понимал, что Малороссия не может существовать отдельно и сделал, что мог лучшего. Последовавшие смуты оправдали его.

Порицая Хмельницкого, Шевченко превозносил Мазепу, Посяда порицал за кровавое достижение власти. Я тоже. Что же Костомаров? Он и да и нет! Находил пороки в Хмельницком и доблесть в Мазепе. В это время он собирался издать собранные им песни. Приехал бывший проф. Максимович, Костомаров предложил о песнях ему, тот согласился; объявил невозможность издавать журнал в Киеве за безденежьем, обещался приехать после Рождества Христова, и не приехал и ничего не сделал. И так песни остались неизданными. Но Костомаров в это время издал славянскую мифологию славянским шрифтом; приготовлял к отпечатанию свои лекции и чуть ли не собирался писать историю Малороссии. Тогда же был и Кулиш в Киеве дня два и уехал свататься на сестре Белозерского. Кулиш просил Костомарова и Шевченку на свадьбу. Костомаров не поехал, Шевченка, кажется, был. Таким образом прошел 1846 г. и наступил 1847 г.

Шевченко успел съездить в Почайну [732], что на австрийской границе и уехать в Черниговскую губ. С тех пор я его более не видал, и разнеслись слухи, что его ловят, схватили, поймали, которые, наконец, и оправдались. Виновником этих слухов, кажется был студент Струговщиков. Он эгоист! Говаривал: «Как Шевченко простой мужик, а его более уважают, чем меня! Его в Малорос[с]ии чуть на руках не носят, а обо мне, хоть слово бы. Этому не бывать». Бедняжка, он тоже пишет стишки. Вот известия, которые я знаю о Костомарове. Нужно ли добавлять, что он один сын у старушки-матери, что невеста его бедная, но умная девушка, заслужившая внимание. Листа [733] в бытность его в Киеве, что царское помилование даровало бы царю лучшего подданного; матери усладило бы последние дни ее жизни. Но, да будет воля божия! Быть может и ошибаюсь, но говорю от чистого сердца.

Гулак. Об нем знаю только, что он был дружен с Костомаровым. В превосходстве знал немецкий язык (воспитывался в Дерпте), даже со своей собачкой говорил по немецки. Содержал на свой счет Навроцкого, и о нем отзывались, как о предобрейшем человеке. Студент дерптский, он в Дерпте и напитался своих мыслей. Я бывал у него редко, а разговоров особенных никогда не заводил.

Шевченко, родом Киевской губ., уезда Чигиринского, из помещичьих крестьян. Выкуплен, как сказывают, Михаилом Павловичем; воспитывался в С.-Петербурге, в Академии наук и художеств. Приехал весной 1846 г., по назначению академии, в Киев с Сажинем; писал пошлые стихи; побуждал к большей деятельности общество (как видится из писем), а сам в то время кутил напропалую во всех концах Малороссии. Пасквили свои, привезенные из Петербурга, впоследствии он сам не одобрял; но не знаю почему их не уничтожил. Был у него я раз десять, читал свои стихи или слушал, как он с Сажинем толковал о пирушках. Сажин больше ничего и знать не хотел.

Пантелеймон Кулиш. Сколько видно из его выходки на вечере у Костомарова «эти мне кацапы» – так и из безпрерывных занятий историею Малороссии, ничего знать не хотел, кроме Малороссии, показания знающих это лицо, могут разъяснить его. Знаю только, что он издал романы, «Михаил Чернышенко» на русском языке; «Черная рада» на русском и малороссийском, «Историю Южной Руси для русских детей» – на русском; писал историю Малороссии, а может быть и еще что. Характера он горячего, любит, чтобы все скоро. Шевченко признает величайшим поэтом.

Белозерский его в полном смысле ученик. Чистота нравственная, и некоторая горячность в суждениях. В Полтаве он обязан был рассеевать волновавшие общество идеи, но со времени его поездки в Полтаву и слухи об нем стали темны и неясны… Теплое место.

Пильчиков до отъезда в Полтаву только и бредил республикой, жил у Гулака. В Полтаве обзавелся маслобойней и знать никого не хочет, как это высказывается из слухов об нем.

Судовщиков, сколько знаю, делал на словах, частый гость Костомарова и Гулака, а еще более студента Левицкого – величайшего эгоиста и корчащего аристократа.

Навроцкий – человек горячий, но бесхарактерный, в гимназии писал романсы и прочее. В университете придерживался того, кто громче кричит. Вот почему держался мнений Костомарова! В минуты первого увлечения превозносил меня и чуть ли не наизусть знает сочинения Шевченки. Молодость прошла бы, лета охолодили бы и он обратился бы в доброго, смиренного малороссийского помещика.

Маркович обоготворял Гетманщину и славянизм, частый гость Костомарова; по выезде Гулака, Навроцкий жил у него. Он собирал колядки, песни, сказки, притчи и у него-то можно было заслушаться малороссийских песень.

Позапрошлый год какую-то статейку тиснул на русском языке в Киевской губернской газете [734]. Газету быстро раскупили. В последнее время он мало что и делал, приготовляясь с Навроцким и Чарнышем к выпускному экзамену. Чарныш был знаком с ним не более, как товарищ.

Посяда – воспитанник Полтавской гимназии, видя тягостное положение крестьян, сам крестьянин, он задумал во что бы ни было облегчить этот быт. Идея славянизма еще более развила в нем это желание. Дворян он ненавидел, почитая виновниками всего худого; ненавидел монархизм, как бы потворствующий этому. Но, будучи, хотя эгоист, души мягкой, он нередко уступал мне в спорах и соглашался действовать открыто с помощью правительства. Так он сочинил письма государю и министру Вронченке и намеревался печатно выказать все злоупотребления местных начальств. Имел начерно собранных до 200 малороссийских песен, собирал слова и более выявлял желания облагородить жизнь простого народа, чем восстановить Малороссию, хотя то была задушевная его думка и молитва. Негодовал на духовенство грубое, невежественное, но дорожил всем православным (особенно простого народа), как святыней, заветом. Замыслил обращение шляхты и, отправляясь на лечение в с. Коростеж, намеревался объехать Киевскую и Каменец-Подольскую губ. для приведения этого вопроса в ясность и тогда уже объявить правительству, когда мог бы сказать: «Это я сделал !»

Сковороду [735] почитал великим философом, Шевченку почитал великим поэтом, но пасквилей его, по стечению обстоятельств, не мог ни переписать, ни прочесть. Вел переписку о балладах и колядах с Москвой и Полтавой. Первый мой учитель, едва не сделался моим учеником: добрая судьба предупредила.

Последние полгода он занемог глазами и потому почти вовсе ни у кого не бывал. Просил меня достать от Навроцкого стихотворения Шевченки. Шевченко отдал Навроцкому с заклятием не давать по рукам, но Навроцкий не дал, за что он с ним и Марковичем порассорился. Бог весть, что еще было у этих людей на душе, не стану писать чего не знаю, скажу только, что до позавчерашнего дня считал все дело пустою болтовнёю и шалостью, да и теперь еще ничему не верится.

4. С какой целию сами вы составляли проекты: «О достижении возможной степени равенства и свободы, преимущественно в славянских землях» и для чего сочиняли вы стихи возмутительного содержания? Кем увлечены вы были к этим занятиям? И не имеют ли они связи с Славянским обществом?

В гимназии я уже писал стихи, но они ограничивались вздохами и так слабы, что мне стыдно было и сохранить хотя одно из них.

Первые полгода университетской жизни писал не лучше, не хуже и, познакомясь случайно с Посядою, я увлекся рассказами о Малороссии и написал целую тетрадку, где сильно нападал на поляков. Но государь везде отец: к нему везде воззвания и благословения. Эта тетрадка в руках киевского начальства, но не почли за нужное ее приложить. И вспыхнул Краковский мятеж [736] и я был все тот же: написал до пяти грозных од, а когда угрозы мои не оправдались, то воспел отеческую милость православного царя. Прошла зима, я был тот же. Ничто меня не изменяло, Пильчикова рассуждения меня смешили (особенно, когда начал уверять, что прежде писал превосходные стихи, а как стал либералистом, утратил даже способность отличать ямбы от хореев).

На Посяду и Навроцкого я смотрел с сожалением, о Костомарове – с раздумьем. Меня глубоко интересовал молодой, открытый и добрый учитель (он в то время был учителем). Я взвешивал каждое его слово, каждое подмеченное движение. Меня с ними познакомил Посяда. Навроцкий с ума сходил от маленького поэта, который подает великие надежды.

Приехал Шевченко, я решился его приветствовать стихами. Написал несколько вольных, но все еще не милых мне стихотворений, он одобрил. Шаг первый сделан! – Услышав его «Кавказ», я сильно порицал Шевченку (а также и за то, что на том вечере он называл подлецами всех монархистов. Тут и собственное самолюбие много действовало). Я много и резко говорил, но о чем более говоришь, с тем сильнее свыкаешься. Так и сталось: еще и прежде было у меня несколько стихотворений с выходками, но я сам их, как бы боялся и старался скрывать. Теперь не то стало: не читал другим, но сам затверживал на память. Таким образом, вольные стихи сделались моей сферой и я не мог уже без вольной мысли написать по-малороссийски и двух строк. Это мне казалось в порядке вещей, как и то, что на русском языке писать одни только высокие помыслы ума и светлые порывы и чувства сердца.

Но я все еще был монархист, писал одно, а говорил и думал другое. Я прочитал несколько малороссийских песенников, истории, наслушался жалоб как этих студентов, так и каждого человека по своему: «Кто, когда был совершенно всем доволен?» С жадностью читал я отдел «Наук и художеств» в «Отечественных записках» и «Библиотеке», взвешивал каждое слово истории (Устрялова, Смарагдова, Лоренца, статьи истории «Киевлянина», «Москвитянина» и других) и наконец вывел заключение: «Все худо! Но неужели по воле царской? Какая его польза угнетать? И я, дитя, решился дать совет высокому царственному мужу: составить проект и поднести ему». Вот зародыш проектов.

Углубляясь более и более в них, я незаметно отдалялся от своего доброго намерения. Я посягнул на титло законодателя и пред мной все стало в ничто: царя ограничил, царя уничтожил и прочее, но все еще и теперь был монархист. Правление отца мне более нравилось, чем правление опекунов; тем более, что в самой вселенной я видел высокий образец монархии: бог – монарх неограниченный и сознавал, что власть царя тем благодетельнее, чем мудрее и религиознее его сановники. Но перелом приближался, я уже написал «в каком случае республика лучше монархии», оставалось только внедрить в себе эту мысль.

Неисповедимый промысл остановил меня над самой пропастью. Время дало одуматься, и я рад бы слезами смыть строки прежде написанные мною. Но, да будет воля царская! Благословлю и милующего и карающего благословлю, я заслужил кару. Стихотворений моих большую часть я давал читать Навроцкому, проекты – только одному Посяде. Были минуты и величайшего заблуждения. Так, прочитав «Историю Малороссии» Георгия Конисского, я заклялся было и писать по-русски, но на вопрос Посяды: «Пошел бы я теперь на русских?» – Отвечал: «В их землю на них не пошел, а в родине – не ручаюсь.» Посяда тихо улыбнулся и заговорил о Хмельницком. Этот вопрос образумил меня.

Я чувствовал неудобство нашей малороссийской азбуки и орфографии и составил свою особенную, видоизменив и дополнив русскую. К этому подало повод также и то нынешнее мнение, что теперешняя русская азбука не хороша в печати; но, не зная, где именно великороссы (ведь мы все русские) выговаривают е за э, а где за ъ, я под конец решился писать этой азбукой только малороссийские произведения. О моей азбуке знал один Посяда, но как и у него была думка составить, то она и пройдена молчанием. Приехавши из дому, я считал себя едва ли не виноватее, и потому, что греха таить: боялся и слово лишнее о ком сказать «не страха ради, но чести ради я высказал все, как обещал доброму моему начальнику Михаилу Владимиру Юзефовичу.

Проекты мои и стихотворения не имели никакого веса по неизвестности и моей нелюдкости. Кроме Посяды, у других если бывал в месяц раза два, то и слава богу. В заведении же своем я занимался чтением книг и гаданием на картах, дружбы особенной не заводил: большая часть поляки. Сказать ли мне, что, упадая духом умственно, я упадал и верой, но бог помиловал.

5. Не питают ли таких мыслей прочие студенты Киевского университета?

Кроме вышеозначенного нашего общества, студенты Киевского университета никаких других тайных обществ не составляют и проектов не пишут, сколько это мне известно. Делятся же на аристократию и на бедняков. Аристократы – богачи не различают ни народа, ни веры, кроме увеселений, ничего знать не хотят. Бедные же за ними тянутся, но поляки любят поговорить о Польше; занимаются чтением польских книг и питают тайное желание и надежду на восстановление Посполитой речи, но сборищ и каких-либо условий, соединявших их – не имеют. Малороссы – меньшая часть любит вспоминать Гетманщину и чтение малороссийских книг, но этим и ограничивается их политическая деятельность. Русские, большая часть, занимаются науками и об них ничего нельзя сказать особенного. Смело можно утверждать, киевских студентов более интересует психология и биллиард, чем политика. Кроме вышеозначенных мною, участвовавших студентов, других участников не знаю, хотя и не могу утверждать, что нет.

6. С которого времени начались подобные идеи в студентах?

С которого же времени начались подобные идеи в студентах, то должно полагать, что это последки 1839 г. [738], а я тогда был во 2 классе гимназии и потому ничего не знаю.

7. От кого они получают эти идеи и не подают ли им к этому повод профессора на своих лекциях?

От кого они получают эти идеи, мне неизвестно, хотя и должно предполагать, что поляки от своих родителей, а прочие студенты от поляков. Профессора же на лекциях ничего не должного не говорят, а профессор Федотов [739] открыто выражает преданность к царю, при том же почти каждый день на лекциях бывает попечитель генерал Траскин.

8. Объясните в вашем показании и то, как встретился с вами на дороге Костомаров, когда вы ехали в Киев, а его везли в С.-Петербург и что он говорил с вами?

На последней, Броварской станции, я ночевал вместе с студентом Андрущенком. Утром он меня вызывает к Костомарову. Я не верю, выхожу – точно он.

– За что вас? – спросил я.

– Не знаю, Гулак в Петербург чорт знает что писал, да на меня своротил, а сегодня – день моей свадьбы!

– Ну, что ж? – сказал я, – пусть везут, пускай и меня, оправдаетесь (кажется я говорил сгоряча). Севши на повозку, Костомаров проговорил по французки:

– Скажите Марковичу, чтобы был осторожен, и другим. А я отвечал по французки же:

– Храни вас боже! Вот и все свидание. Думал я, едучи в Киев, зайти к Марковичу, сказать, чтоб был осторожен, после, узнав, где мать и невеста Костомарова, пойти познакомиться и утешить их, а потом уже сжечь свои бумаги, коли бог даст. Думал же я, что кроме меня, ни у кого нет особенных бумаг, и есть ли – не знаю.

У Днепра меня арестовали и держали под арестом в университете. Раз позвали к допросу, а на следующий – отправили в С.-Петербург.

9. Добавьте, неизвестно ли вам, сверх предложенного в предыдущих вопросах, еще что-либо о славянофилах и Славянском обществе?

Все мне известное об них, сказано в предыдущих ответах.

Студент Георгий Андрузский

Ч. VIII, арк. 99 – 120. Оригінал.

Примітки

731. На полі помітка: Должно быть Вещицкий.

732. У Почаєві Т. Г. Шевченко був у другій половині жовтня 1846 р.

733. Ліст Ференц (1811 – 1886) – великий угорський композитор, піаніст і громадський діяч, автор понад 700 творів. Гри на фортепіано навчався під керівництвом свого батька. З 9 років брав участь у публічних концертах як піаніст. У 1842, 1843, 1847 pp. відвідував Росію та Україну, виступав у Петербурзі, Москві, Києві, Одесі, Єлисаветграді. Перебуваючи на Україні, Ліст створив дві п’єси для фортепіано на українські народні теми – «Українську баладу» на тему «Ой не ходи, Грицю» та «Скаргу» на тему пісні «Віють вітри».

734. Йдеться про «Киевские губернские ведомости», які видавалися 1838 – 1917 pp. Спочатку один, з 1865 р. – два, а з 1886 р. – три рази на тиждень.

Коростеж – зіпсоване Коростишів.

735. Сковорода Григорій Савич (1722 – 1794) – видатний український просвітитель, філософ і поет. Головні філософські й поетичні твори: «Диалог, или розглагол о древнем мире», «Разговор пяти пунктов о истинном щастии в жизни», «Разговор, называемый алфавит, или буквар мир», «Израильский Змий», «Потом змиин», «Басни харьковские» та ін.

736. «Краковский мятеж» – Краківське повстання 1846 р. проти іноземного панування та феодального гноблення почалося 20 лютого в Краківській республіці, створеній 1815 р. за рішенням Віденського конгресу 1814 – 1815 pp. Воно мало стати частиною призначеного «Демократичним товариством» на 21 лютого 1846 р. загальнопольського повстання. 22 лютого повстанці захопили Краків і утворили національний уряд, який закликав народ до боротьби за незалежність Польщі і проголосив демократичні права. 27 лютого австрійські війська розбили очолений Е. Дембовським загін, а 3 березня захопили Краків. Понад І тыс. учасників повстання було заарештовано. 6 листопада 1846 р. Краків включено до складу Австрійської імперії.

738. Йдеться про осередок польського революційного «Союзу польського народу» в Київському університеті. Союз виник 1835 р. в Кракові і діяв у Польщі, Галичині, Литві, Білорусії і на Україні. Організатором і керівником «Союзу» на Правобережній Україні був Шимон Конарський.

Осередок «Союзу польського народу» був створений у Київському університеті. Організатором його був власник чоловічого пансіону учитель Петро Боровський. Очолив осередок студент фізико-математичного відділу Владислав Гордон. Помічниками були студенти історико-філологічного відділу Станіслав Вінницький, Францішек Духанський, Ксаверій Петрашкевич. Кожен член осередку повинен був залучити до «Союзу» ще двох. Крім поляків, до осередку входили студенти-українці Сосновський та Олександр Чорний.

Всього в осередку було понад 30 чоловік. Вони складали кілька груп на чолі з керівниками-солтисами. Збори членів «Союзу» не практикувалися. Роботу керівник групи проводив з кожним зокрема. У травні 1838 p. y Вільно Конарський був заарештований і в лютому 1839 р. страчений. Один з колишніх членів студентського осередку «Союзу» в Києві Мацейовський, який у той час служив у Вільно, доніс міністрові освіти Уварову про існування в Київському університеті таємної організації і назвав прізвища керівників та учасників. Почалися арешти в університеті. Всього було ув’язнено 34 студенти, а до слідства притягалося 115 чоловік. У березні 1839 р. винесено вирок, за яким 11 студентів (Вінницького, Янишевського, Зржодловського, Сосновського, Петрашкевича, Мілевського, Чорного, Юрковського, Шиманського, Любовицького і Осецимського) були засуджено до страти.

Правда, Микола І пом’якшив вирок: шість були віддані в солдати без права вислуги, з позбавленням дворянства і відправленням на Кавказ; останні п’ять були відправлені в Кавказький корпус з правом вислуги. Крім того, 15 студентів було віддано в солдати і 9 студентів переведено в Казанський університет. П. Боровський, А. Бопре і Ф. Михальський були засуджені до страти. Микола І наказав замінити смертну кару обрядом громадської страти і відправленням на каторгу. Університет за розпорядженням Миколи І був закритий на рік, всі студенти виключені.

739. Йдеться про Федотова-Чеховського Олександра Олексійовича (1808 – 1892).

Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 2, с. 500 – 508.