№ 513 1846 р. грудня 12. – Промова Г. Л. Андрузького на смерть студента київського університету Велижева

Речь на смерть Велижева, студента университета св. Владимира

Не надолго же тебя порадовала жизнь, а она была так прекрасна.

Любовь родителей, приверженность товарищей, внутреннее самодовольствие были уделом твоим на земле. Молодость, надежды оживляли настоящее, окрыляли будущее.

Судьба поставила тебя в счастливой середине: между мирным гражданином и благородным воином. В студентском звании не одно только оно тебя облагораживало, возвышало над другими – здесь ты научился понимать себя и людей.

Здесь твой ум, просвещенный наукою, постигал святое призвание свое, цель бытия человеческого. Здесь твое сердце, озаренное верою, оживленное надеждою, научилось познавать, любить прекрасное, истинное. И что же, все это прерывает неумолимая смерть. Ее не тронули ни отчаяние родителей, ни слезы друзей. Она не глядит ни на кого. Недавно мы оплакивали любимого профессора [730], теперь провожаем товарища. Ученый муж и только что начинающий жить юноша – равно пали под ударами рока. Горечь воспоминания усилилась новым огорчением, новой потерею.

Ты выступал уже в свет, сеятеля ожидала жатва.

Мне грустно, мне как-то не верится. Но изобличает горькую истину. Взор по привычке устремляется на клирос, не встретит ли там, но его там нет. А давно ли его чистый, звучный голос сливался с их голосами, отдавался то песнью торжественною, то тихою меланхолическою музыкою, навевает на душу светлую думу, теплую молитву.

Уж не скоро услышим его. Долго, долго еще церковное пение будет напоминать усопшего, напоминать этот день, наводить глубокое раздумье.

Нет нашего товарища, нет и меж нами.

Я вижу гроб, и в гробе он, безмолвный.

Так вот участь человека. Что же значит молодость, ум, душевная крепость, если они так беззащитны, если одна прихоть смерти уничтожает их?

Не вправе ли родители усопшего оплакивать его, как невозвратно погибшего и несправедливо погибшего? Не вправе ли мы с ним вместе похоронить и наши лучшие надежды: разве он не надеялся? Не жил? Были бы вправе, если б судьба, взяв одно, не одарила его другим, умертвила б и не воскресила.

Только слово божие, только тайное, непостижимое предчувствие сердца и могут облегчить наше горе; утешить, успокоить глубоко растроганную, разочарованную душу. Веруя в будущее, мы благословляем волю божию, отозвавшую тебя, хотя бы и хотелось, но… сегодня, завтра и мы туда же последуем.

Добрый, милый, верный собрат наш! Да вознаградит тебя господь за жизнь тихую, безмятежную, за добрые порывы души твоей, за все, что ты сделал прекрасного. Пусть горе родителей твоих утешится высочайшею милостию творца: спасением их любимого, единственного сына.

Прощай, наш милый брат. Прощай до будущего свидания там, где нет ни плача, ни печали; где тот же грозный ангел смерти встретит нас улыбкою любви, вечности.

Прощай, да будет мир с тобою.

Г. Андрузский

1846 г. 12 декабря, Киев

Ч. VIII, арк. 92 – 93. Автограф.

II

Кто уверен, что завтра встанет с постели, на которую сегодня ляжет? Кто поручился и за одну минуту своей жизни? – Смерть неподкупна.

А у нас еще там много неиспытанного, много надежд вдали: у каждого свои милые желания.

Опросите предстоящих. Кому из них смерть мила?

И князи мира сего, и мы смиренные, и круглый сирота – равно надеются, равно живут.

Грустно помышлять о последнем часе, страшно видеть пред собою грозного ангела смерти.

С невольным трепетом гляжу на гроб, в лице усопшего ясно читаю судьбу нашу: и мы за ним последуем.

Куда, зачем?

Боже, Боже. Неужели там нет утешения в потерях здешних, и мы дети случая?

Неужели наши надежды – только надежды, наши порывы к лучшему – только напрасные стремления духа, скованного роком?

И это улыбка на устах покойника – неужели глупая ирония над жизнью? Нет, господи! Ты судья, но и творец кроткий, милостивый, ты кормилец птичек небесных, растишь былиночку. Греешь солнце на добрых и на злых – и ты ли попустишь на гибель лучшее создание рук своих: человека. Веруем, господи. Придет день, в оный же? суши и во гробе ж восстанут и мы все вкупе воспоем славу бога живого.

Друзья мои, все ближние мои.

Исповедуешь нас в этом мире священник непостижимому, забудем все наше земное, и с истинным сокрушением сердца воскликнем: господи, помилуй.

Ч. VIII, арк. 94. Автограф.

Примітки

730. Напевно, йдеться про екстраординарного професора російської історії Київського університету Василя Федоровича Домбровського.

Народився Домбровський 1810 р. в Гомелі, вчився у повітовому училищі, а потім у Могилевській гімназії. 1825 р. вступив до Ніжинської гімназії вищих наук, де його мати займала посаду кастелянші. Видавав рукописний журнал «Аматуз». Після закінчення гімназії 1831 р. Домбровський працював наглядачем пансіону при гімназії і вчителем німецької мови. 1833 р. він був переведений учителем історії в Києво-Подільське повітове училище, а 1835 р. призначений молодшим учителем географії спочатку Київської губернської, а потім 1-ї гімназії. З 1837 р. Домбровський викладач, а з 1840 р. – екстраординарний професор по кафедрі російської історії. У 1838 – 1840 pp. виконував обов’язки секретаря 1 відділення філософського факультету. 1843 р. призначений членом Тимчасової археографічної комісії. Водночас до 1844 р. викладав історію та географію в інституті шляхетних дівчат. Домбровський автор праць: «Острожская старина» («Киевлянин», 1840 і 1841); «Очерки г. Чернигова и его области в древнее и новое время» (К., 1846); «О Кременецком замке» («Киевлянин», 1850).

Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 2, с. 498 – 499.