№ 266 1847 р. травня, не раніше 21. – Доповідь ІІІ відділення Миколі І про свідчення Ф. В. Чижова

Показание надворного советника Чижова

С 1840 г. я предпринимал два путешествия за границу; в первый раз пробыл там около пяти лет, во второй отправился туда в половине 1846 г.

Первоначальной целью моею было поправление здоровья и изучение истории искусств, а потому я большею частию жил в Италии.

Но проезжая славянскими землями, в Праге я познакомился с Ганкою, его славянские идеи, о сродстве славянских племен и будущем сближении их, увлекли меня, а случаи впоследствии встретившиеся со мною в других славянских местах еще более меня поразили.

Близ г. Пола (в Истрии) находится селение с славянской церковью, в которой служба отправляется на славянском языке и по нашим книгам, киевской печати. Когда я слушал богослужение в этой церкви, священник и народ, узнав во мне русского, были в восторге, а в следующее воскресенье, без моей просьбы, даже без всякого намека с моей стороны, священник, при великом выходе, произнес о здравии государя императора Николая Павловича. Это тронуло меня до глубины души; но чтобы священник не подвергся преследованию своего начальства, я дал ему записку о молении за здравие царя и мое, прибавив, что мы, русские, иначе не молимся о себе, как прежде молясь о государе.

В г. Зара (в Далмации) мне тайно показывали булавочки с портретом государя императора, и во всех местах Далмации, на каждом шагу я встречал знаки любви и глубокого уважения к имени русского. Далматы любят русских за общую веру и за то, что у нас много сходного с ними в простоте нравов.

Черногорцы считают себя почти русскими. Они при первом слове приветствовали меня: «Ты, брате, русс». Все необыкновенно преданы белому царю Николе, с восторгом расспрашивают и говорят о нем.

В Сербии тоже народ предан России и любит царя почти столько же, как черногорцы.

Все это произвело на меня столь сильное впечатление, что я совершенно предался славянским идеям, посвятил мысли мои и занятия на исследование и решение вопросов: минутная ли это вспышка, что иноземные славяне влекутся к России, в чем состоит быт славянский и как он выскажется в жизни внешней, особенно политической? Вот начало моих славянских понятий.

Сверх уединенных размышлений об этом я хотел все узнать на деле, переговорить со всеми славянистами и со всеми главными представителями польских партий и мнений. Для этого я несколько раз ездил по славянским землям, совершив самое большое путешествие в 1845 г., и был в Париже.

Сначала в мои понятия входили и конституция, и республика; я дал себе на несколько времени полную волю и старался быть более славянистом, без роду и племени, нежели русским; но никак не мог пересилить моей природы: едва только доходило до дела, я был заклятым русским. Меня не удовлетворяли системы ни фурьеристов, ни сен-симонистов, ни коммунистов, ни мютюалистов; я находил полное удовлетворение в одной русской жизни; меня все тянуло в Россию, хотя бы в ней не было никаких собственных моих привязанностей.

Такой характер мой не мог сблизить меня ни с поляками, ни даже с французами.

Из всех польских представителей я имел случай познакомиться только с Мицкевичем, но и с ним у меня не могло быть дружбы. При первом свидании нашем, когда я сказал мою фамилию, Мицкевич не хотел начать со мной разговора, как бы выжидая, чтобы я объявил ему мои титулы; это заставило меня с негодованием сказать: «Титул мой, который выше всех титулов, есть тот, что я русский», и Мицкевич после того сделался ко мне благосклоннее. У нас бывали с ним частые споры. В нем мистические чувства сливаются с какой-то враждою и к Европе, и к русскому правительству. Однажды он доказывал, что Франция должна бы помочь славянским племенам сделаться свободными; я отвечал ему, что это никак не укладывается в голове моей. Я полюбил Мицкевича за его личные качества, но прямо говорил ему, что не одобряю его направления и даже не считаю его истинным славянином.

«У вас, – продолжал я, – ваши понятия приобретены страданиями и волнениями жизни, у меня они – чистая принадлежность моего племени, вы высоки как Мицкевич, я высок вне моего имени, только потому, что я истинно русский». Мицкевич сознавался в одном, что Польша должна принадлежать России, присовокупляя, однако же, что это послано ей как наказание за ее беззаконную жизнь. Он нередко бранил русское правительство, не именуя лиц, но всегда с большим уважением упоминал о государе и потом о русском народе; чрезвычайно много хорошего говорил он также о покойном гр. Бенкендорфе и о гр. Орлове – как истинно русском.

С другими представителями польских партий я также желал познакомиться, чтобы узнать все оттенки славянского вопроса, но не успел. Из прочих выходцев я встретился только с гр. Адамом Гуровским (бежавшим из России в 1845 г.). Он понравился мне потому, что, говоря о русских сановниках, и вообще в суждениях о большой части людей, кроме поляков, умел показать прекрасную сторону. О государе императоре он отзывался более нежели с уважением, а с благоговением. Я удивлялся, почему он оставил Россию.

Неприятную встречу имел я в Париже с французом Marmier или Mérime, который будто бы был в России и хвалился знанием нашего языка. Он, между прочим, производит слово князь от слова кнут, а великий князь от grand кнут. Я ему возразил, что если основываться на первых двух буквах, то и слово Français можно вывести от слова fripon.

Другой неприятный случай был в Бельгии, где я встретился с отступником нашим Печериным (бывшим адъюнкт-профессором Московского университета). Иезуиты уговаривали меня принять католическую веру. Я сказал им: «Если я с переменой веры буду в раю, а все русские пойдут в ад, то мне будет так скучно, что я убегу из рая, и в избежание этого лучше останусь русским. Россия есть земной рай мой».

Не удовлетворившись таким образом поляками и французами, я снова отправился в славянские земли. Здесь я познакомился и входил в суждение со всеми знаменитыми славянофилами: Шафариком, Ганкой, Гайем, митрополитом Раичичем, Кукулевичем, Штуром и многими другими.

Я узнал, что все славянские племена недовольны правительствами Турции и Австрии, ожидают помощи России для освобождения их; а ученые славянофилы, указывая на личное стеснение, недостаток гражданской свободы и на образ правления, устремляют свои желания к тому, чтобы соединить славянские племена в виде свободных штатов, и вот основание их идеи всеславянства (панславизма): богемцы, иллирийцы, кроаты, далматы, сербы и другие славянские народы, с одной стороны, действительно утесняемые правительствами, а с другой, питая мысль об освобождении, находятся в напряженном состоянии, все ожидают какой-то перемены и лучшего положения.

Слушая эти возгласы ученых славянистов, я, наконец, сплеча отрезал им, что нам, русским, не до славянства и не до штатов, что мы будем славянами, когда будем истинно русскими; а подделываться из какого-то мечтательного понятия, под что-то мечтательное было бы просто мельче, чем глупо для человека, принадлежащего к тому государству, которое, не подделываясь, само сделалось властелином чуть не полмира, существование штатов еще загадочно, а существование единодержавия у нас не только врослось в понятия, но слилось с молоком матерей и вошло в плоть и кровь отцов почти 50 миллионов, особенно нас, настоящих русских». Это сильно поразило славянофилов, они замолчали и после того стали обращаться со мною несравненно с большим, против прежнего, уважением.

Еще замечательно, что каждый славянист, рассуждая о славянском братстве, требует, чтобы считали старшим его племя, а потом уже русских. Один только Штур (словак) отвечал мне, что право быть средоточием между славянскими племенами принадлежит только русскому народу: ибо он один отстоял свою политическую независимость, имеет свою собственную, никем, кроме бога, не данную форму политического быта, сохранил свой язык во всех отраслях жизни: и в суде, и в семье, и в обществе, и в церкви; наконец, на него все смотрят, как на колосс «славянский». Испытывая Штура, я сказал: «Не забудьте, что вы имеете гражданскую свободу». «Не нашу ли конституцию, – отвечал он, – вы называете гражданской свободой? Найдите мне оковы, которыми бы можно было более сковать всякое благоразумное развитие. У Вас же я вижу то, что десятки миллионов привязаны к одному лицу и не только думают, а веруют, что в нем источник их всеобщего благоденствия. Для меня это свобода привязанности, которую невозможно приобрести ни страхом, ни подкупом и которая продолжается целые веки, для меня это что-то такое, чего я не встречал в прошедших периодах истории человечества». Потом, указывая на течение Дуная, Штур продолжал: «Здесь один из царей русских, как бы по внушению св. духа, понял политическое назначение Дуная. Ваш царь Петр Великий, указав на Дунай, сказал: «Это естественная граница России!»

Вообще Штур есть один из благоразумнейших славянофилов. Чарторижский уже предлагал ему плату за то, чтобы он писал в пользу Польши и против России, но он решительно отверг это и скорее решится подвергнуться гонению сильнейшей партии венгерского сейма, нежели изменить своему убеждению.

Таким образом, и славянские земли не удовлетворили моим идеям. «Я убедился еще более, что я должен быть чисто русским, что, оставаясь русским, я всего ближе буду к улучшенному состоянию человека, что быть истинно современным человеком – значит быть истинно русским, что принять какую-нибудь другую форму правления, вместо существующей в России, значит отставать от века и усиливать в себе внутренние борения собственных требований с внешними явлениями жизни».

Идеи же славянофильства состоят в следующем.

Некоторые из иностранных славянофилов, в любви своей к славянству, дошли до того, что считают почти всех, даже греков, славянами. У Колляра нет и не было ничего не славянского, у него и Гомер, и греческая мифология, и народы, населявшие в древности Южную Италию, все относится к славянам. Если допустить эту теорию истории, то вопрос о славянах, разумеется, всемирный.

Что касается до меня, то я, изучая историю, ясно понял ход всех событий от индусов до последних европейских переворотов. В каждом периоде являлся новый господствующий народ, на место прежнего, устаревшего. Индусы, египтяне, греки, римляне, народы романские, германские, германо-британские – вот все отдельные периоды истории. Ныне в Европе замечается общее недовольство настоящим положением, ожидание чего-то и стремление к лучшему. Многие предусматривают, что приходит время вступить в историю новому племени, и произнесли, что грядущее племя есть славянское, которого мы, русские, прямые и едва ли не единственные представители, потому что из остальных племен большая часть любят русских, не по идеям, а просто называют «брате», а белого царя только что не называют своим царем.

Россия двинута к всемирной исторической деятельности императором Петром I, но его преобразование почти превратило нравы наши в иноземные, так что прошедшее поколение стыдилось говорить по-русски, желало России самого нерусского счастья.

Встреча с Наполеоном произвела второй переворот. Даже те, которые получили воспитание самое нерусское, все восстали, и не нашлось ни изменника, ни даже таких, которые увлеклись бы величием европейского завоевателя. Отсюда начался решительный шаг нового племени.

Третье явление нашего деятельного вступления на поприще истории есть царствование императора Николая Павловича. Мы стали русскими, гордимся тем, что русские, смело говорим, что мы русские, на всех путях жизни, в искусствах и науках стремимся быть русскими.

Если не называть это переворотом, то и переворотов нет. Что у нас все делается тихо и спокойно, за это нам остается только благодарить бога. К тому же, вникая в ход истории, в сущность прежних и настоящего ее периодов, нельзя было иначе и предполагать.

По моему историческому и практическому убеждению я полагаю, что все перевороты у нас должны происходить тихо и непременно бескровно, и тем тише, чем естественнее и народнее будет наше развитие и ход нашего образования.

Я еще не решил себе вопроса о будущем положении славянских народов, но думаю, что как бы это положение не выразилось, оно выразится согласно с нашей русской жизнью, а русскую жизнь не могу понять без русского царства. По моему мнению, выражение «неограниченная свобода» не имеет смысла ни при какой форме общественного устройства, потому что всякая, хотя бы демагогически республиканская форма, непременно должна будет иметь законы и, следовательно, ограничение.

Из русских славянофилов мне известны: в Киеве Николай Ригельман, в Москве: Бодянский, Панов, Шевырев, Хомяков, Александр Попов, Аксаков и другие. С некоторыми я не имел коротких сношений. Из них Хомяков один понимает историческое значение слова славянский мир, не разделяя, подобно мне, идеи соединения славян от идеи России и царя; он вполне русский и православный человек. Попов уступает Хомякову в таланте, но столько же любит Россию. Аксаков же до того предан всему русскому, что бранит других за славянство; он выставляется из ряда товарищей только пылким характером своим и резкостию выражений. Утвердительно говорю, что во всем нашем круге политических замыслов нет и быть не может вследствие нашего общего, самого пламенного политического мнения, что Россия и царь ничем не разъединяются ни в нашей голове, ни в нашем сердце.

Равным образом московские дворяне, мне известные, из которых многие занимаются вопросом о нравственном и умственном развитии России, не питают никаких политических намерений. Думаю и, кажется, могу утверждать, что в России политических намерений ныне родиться не может, не от боязни, потому что всегда находятся отчаянные, и не оттого, чтобы стали тише, чем были прежде, а именно потому, что все истинно русские, образованные люди убеждены, что Россия и царь слиты в едино нераздельное, что любить одну, не любя другого, нет возможности, и что в том и состоит быть русским, чтобы это убеждение перешло за пределы личных небольших неприятностей и личного незначительного утеснения.

До сего времени никто из русских не передавал мне никаких политических намерений, и ни у кого я не мог их проникнуть. И то и другое я говорю утвердительно. Случись, чтобы я проник их, пусть меня правительство судит, скажу искренно, я старался бы избегать встречи с людьми, от которых могу услышать подобные разговоры. Если же услышал бы такие разговоры, я заставил бы говорящего объявить их. Но доносить я был бы не в состоянии. Может быть, это назовут мелочными и ложными понятиями о чести, я не буду спорить, только желаю, чтобы правительство видело меня таким, каков я есть, а не таким, каким, быть может, я бы должен быть по понятиям правительства.

Что касается до особ царского дома, то тот, кто бы решился объявить мне о каком бы то ни было резком против них поступке, был бы непременно и всенепременно заставлен мной объявить это самому правительству. Слова эти не вызваны моим настоящим положением, они давно составляют основу моих нравственно-политических правил.

Знаю еще, что в Малороссии многие страстно любят свою родину. Я всегда говорил им: – вот между нами разница: вы любите родину, а мы, русские, отечество. Потому-то мы и незыблемо сильны, что можем в той [или] другой губернии быть чем-нибудь недовольны, но это недовольство ничего не значит, ибо наша общая родина – Россия. Царь для нас не есть средство к личным выгодам, не источник доходов, а часть нас самих. Его честь – наша честь, его жизнь – наша жизнь; может случиться и случается, что на него и поропщешь, но, несмотря на то, с ним мы связаны всем существом нашим». Из малороссиян коротко мне известен Григорий Галаган – богатый помещик, в воспитании которого я много участвовал. Он страстно, до безумия любит Украйну, только ею и бредит, до того, что часто я его бранивал. Но я убежден, что он ни по своей тихой природе, ни по наклонностям не может иметь никаких политических намерений.

Киевских славянофилов я вовсе не знал, кроме Ригельмана, неповоротливого и незамечательного человека; с Кулишом познакомился только потому, что, намереваясь с 1848 г. издавать журнал, просил его сообщать мне литературные статьи.

В предполагаемом журнале моем, который назову «Русским вестником», я буду постоянно следить за литературою всех славянских народов, не для распространения славянских идей, а просто как сведения, как вопросы чисто литературные и ученые. Статьи мои, какую ни прочтите, все русские и чисто русские. В журнале моем желается мне помещать одни оригинальные русские статьи и, сколько можно, избегать переводных. Еще я намерен испросить дозволения разбирать все сочинения, выходящие за границею о России, если они написаны в пределах умеренности, и чтобы эти разборы шли не через обыкновенную цензуру, а через Собственную канцелярию е. и. в. Все остальное будет чисто русское.

Еще я начинал писать арифметику для простого народа и составляю историю художеств. Последний труд идет у меня успешно, но со временем мне надобно будет предпринять новые путешествия: пожить года полтора в Испании, с год в Англии, с год поездить по северной Европе, побывать в Греции и на Востоке.

Бороду отпустил я в бытность мою за границею, только по общей там моде, и потом привык к ней; при том же, по страсти моей к художествам и занимаясь составлением истории их, я встречал надобность входить в раскольничьи часовни, чтобы рассматривать живопись образов, а с бородой вход в эти часовни доступнее.

Наконец, обвинение, представленное против меня, будто-бы я говорил в Бреславле, что многие околомосковные помещики носят бороды для сближения высших сословий с низшими есть совершенно несправедливое. В Бреславле я имел дело с одним только евреем, кажется Розенталем, который ухаживал за мной вроде фактора, но я не вступал с ним ни в какие короткие суждения; о бородах же околомосковных дворян и рассказывать не мог: ибо я не знаю чтобы кто-либо из них, кроме меня, носил бороду. Мне очень прискорбно, что один этот несправедливый донос подверг меня настоящему неприятному и горькому положению, тем более, что я во всю жизнь мою не только не делал, но и не писал ничего противозаконного, все идеи мои, во всем мною написанном, суть идеи истинного русского, принадлежащего России телом, душой, мыслью, чувством и всем существом своим.

Подписал генерал-лейтенант Дубельт

Верно с подлинным: генерал-лейтенант Дубельт

Помітка: На подлинном собственной его величества рукой написано карандашом: «Поступить с ним, как условлено». 21 мая 1847 г.

Верно: генерал-лейтенант Дубельт

Ч. XV, арк. 131 – 147. Відпуск.

Примітки

Датується за док. № 264.

Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 3, с. 250 – 255.