№ 97 1846 p. жовтня 4. – Лист В. М. Білозерського до О. В. Марковича з характеристикою свого оточення в Полтаві

Тщанием не ленивы, духом горяще,

Господеви работающе, упованием

радующеся, скорби терпяще,

в молитве пребывающе

Сердешний мій друже, коханий Афанасій!

Під покровом святого слова починаю с тобою давно желанную розмову. Не стану доказивать тобі силогізмами, чом я так довго не писав до тебе, одначе, щоб тебе заспокоїть, скажу перше: було й таке, що ні у кого з нас не найшов би ти й копієчки од того, що ледве 5 числа видають нам жалования за прошлий місяць; друге: хотілось мені порадувать тебе звісткою, що маєш не тілько небожа, а й брата (чудно тобі), третє, найважніше, хотілось писать до тебе тогді, коли забажає розмови само серце, а не розум. Не виводь одначе з посліднього слова, якоби я часом не хотів би сердешно говорить з тобою; борони боже тобі так і подумать. Повір моєму щирому слову, що не думаю, чи знайдеться у тебе три таких, як я, серцем одданих тобі душею. Ясно кажучи, я хотів дать тобі конечний одвіт на твій серцебольний лист до Дм[итра] Павловича [Пильчикова], а для сего потрібно було й часу, щоб лучче [148] до усіх придивиться і спокійно об усім роздумать. Вільного же часу я маю мало, так мало, що не можна гаразд і подумать.

Желал бы я знать, отчего письмо мое произвело на тебя тяжелое впечатление. Быть может, это произошло оттого, что я недоконченно выразил то, что хотелось тебе высказать.

Верю, что тебе трудно догадаться, доволен ли я или не доволен Полтавой, и ты не ошибаешься, если представляешь меня в каком-то недоумении, как будто мне говорят в два уха две противуположные мысли.

Я чувствую пока свое пребывание в Полтаве, и чувства мои смешанные, хоть я не могу ни на что жаловаться, но нет ничего такого, чему бы я мог порадоваться. А в Киеве я жил, и если хотел, то жизнь моя там была радостной. Здесь нет у меня никого, с кем бы я мог говорить сердечно о том, что занимает теперь всю мою душу. Меня весьма ласкают, но я мало уже верю в ласки, ласки вообще скоропреходящи и несовершенны. Они не суть выражение глубины душевной. Близкие мне люди – одни славянского племени – они тебе известны, другие – немцы [149]. Последние занимают только опытную мою наблюдательность, которая с летами, с жизнею более и более во мне усиливается. Впечатление, произведенное ими на первых порах, было для меня весьма удовлетворительно, но когда я ближе пригляделся, то увидел вместо чистого благородного металла – мишуру.

Всякий человек есть ложь, это правда, но в наших соплеменниках она или выкажется ясно потому, что не скрывается и не может скрыться по племенному темпераменту теми, от кого происходит; в тевтонах, которые, правда, не делают зла, эта неправедность, ложность имеет вид законности, неукоризненности. Будучи на самом деле замкнутыми в себе эгоистами безо всякого горячего чувства, они считают себя истинными людьми, а в них так мало смирения, участия и сердечной любви к человеку вообще, что нашему брату стыдно за них; тяжело, несносно в их присутствии. Думаешь-думаешь об них и ничего не добудешь из размышления утешительного для души.

Русский тевтон, живущий со мной, высказал кратко, но ясно справедливую мысль: «Их узнать трудно, они хороши, когда говорят и рассуждают, но пусть дойдет до дела…» – у них является тысяча причин и доказательств, которые уничтожают их преумные рассуждения, им ничего не стоящие. Будучи самыми честными людьми (О! к ним чрезвычайно пристало название, кот[орое] они сами себе дают: я благородны – чесны – немес! Вникни-ка в тайный смысл каждого слова!), они способны так поступать, то говорить, думать, делать, за что de jure – закон, писанный людьми, их не осудит, но от чего сердце наше содрогнется и что найдет себе вечное осуждение в законе, начертанном в сердце божьим перстом. Они говорят – видим! И грех на них остается.

Милый друг мой! Я глубоко сочувствую твоей сердечной скорби; мне понятны твои вопросы: «Неужели я забыт, как простой знакомый, как бальный знакомый, как на почтовой станции раз в жизни встретившийся человек с голым именем в шнуровой книжке и засаленною подорожной?» Не так, но для твоего искреннего, горячего, молодого сердца это должно казаться так. Помнят – но бог их знает, как они помнят?! Их память такого рода, что их не стоит помнить больше, т. е. так, как способно помнить твое нежное и, главное, бескорыстно искреннее сердце; они его не имеют, не потому, впрочем, чтоб они не могли иметь таких чувств, а потому – что не имеют теперь и уже никогда не могут иметь. То, что сказал и, может быть, еще скажу, показалось бы, без сомнения, многим низкою клеветою; даже я думаю, что ты не поверишь моим словам. Но во избежание всего, я прошу тебя сжечь все это письмо, а для памяти оставить только первые 8 строк; остальное ты будешь помнить. Я беру с тебя честное слово это исполнить: иначе я никогда не напишу к тебе ничего подобного.

Буду говорить тебе отчасти по опыту и потому, что много о тебе и обо всех думал и присматриваюсь. Сердечное увлечение молодого человека имеет свойство все прикрасить и вознести до идеала, но это обман чувственный; это происходит оттого, что он в душе своей носит идеал, которым облекает все, что приятно подействует на его чувства. Это испытал я, это испытал и испытываешь ты. Но милый друг! Будь осторожен, пока есть время и пока ты без большого себе насилия и без отвращающего разочарования можешь расстаться с тем, что удачно и приятно подействовало на твое воображение и чувства. Ты счастливее меня в том, что еще не увидел дна чаши, на котором вместо священной амврозии нашел ложку приятного супа. Я же и того не нашел в награду; я стараюсь для собственного успокоения забыть конец и наслаждаться воспоминанием начала.

Но я счастливее тебя в том, что я встретился с такою душою, которая и потому что молода, и потому что принадлежит племени, живущему больше сердцем, и семейству не аристократическому, способна была мне живо сочувствовать, обижать тоже, но прямо, и в которой сердце вместо того, чтобы, совершенствуясь, перейти прямо к разуму (Боже! я видел в ней начатие такого совершенствования!), перешло в рассудок, не способный ценить невинных чувств сердца, а по большей части смеющийся над ними. А ты, мое коханое сердце, нашел такую душу, которая была по своему существу нечто среднее между сердцем и разумом, нечто высшее рассудка и низшее сердца. Такие создания бывают хороши, и человеку в увлечении, когда все у него возвышено в квадратную степень, могут показаться соединяющими в себе и сердце, и разум.

Но ты, как и все мы, ошибся по своей сущности, такая душа не удовлетворит никогда потому, что ей почти невозможно возвыситься до сердца (что ты испытал на первых же порах потому, что им мешает рассудительность и род, которому принадлежат), ни до разума, потому что до него восходит только полное сердце. И вот то, что она имеет, развивается с летами, жизнею, положением в свете – и выходит то, что, клянусь тебе, не в состоянии согласоваться и удовлетворить ни твоей, ни моей души. Но при всем том сами по себе они прекрасные люди, которых я весьма [уважаю].

Я обедал дня два назад у Ол[ивы] Ант[уанетты] Фр[анцевны], болеет зубами.

Я скоро опять думаю писать к тебе и надеюсь (сделай милость, братику), что ты мне немедленно будешь отвечать на это письмо. Понуждай и других. Я недавно читал «Воскр[есное] чтение» [150], и некоторыми вещами был глубоко тронут. Я тружусь так сильно.

Поклонись от меня Ник[олаю] Троф[имовичу], которого я так люблю и уважаю. В следующем письме пришлю выписку из евангелия.

Видишься ли ты с отцом? [152] Боже! Когда я услышу его?

Ч. XI, арк. 20 – 21. Автограф.

Опубл.: За сто літ. – Кн. 2. – С. 62 – 65.

Примітки

148. Дописано В. М. Білозерським. «Читай прежде сам сожги непременно».

149. Текст від слів «Близкие мне» до слів «другие немцы» підкреслено вертикальною лінією.

150. «Воскресное чтение» – журнал релігійно-етичного характеру, який виходив щотижня з 1837 р. при Київській духовній академії. Одним із співробітників журналу був викладач-філософ Київського університету П. С. Авсеньєв.

152. Авсеньєв Петро Семенович (отець Феофан).

Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 3, с. 93 – 95.