Апреля 20

Адъюнкт Костомаров окончил ответы на предложенные ему вопросы. Показания его составляют соединение, видимо, ложных объяснений, противоречий, темных полусознаний и общего запирательства. Главное старание его устремлено на то, чтобы все объяснить в дозволенном виде и выставить себя человеком невинным; но он между тем невольным образом высказал против себя столько обвинений и, говоря ложное, столько спутался, что сам себя описал почти в том же виде, в каком является из всех сведений по делу о Славянском обществе, т. е. одним из важных лиц в злоумышлении славянистов.

Костомаров подтверждает, что им изобретены кольца с вырезкой имен св. Кирилла и Мефодия, и хотя присовокупил, что это сделано им единственно из уважения к памяти первых просветителей славян, но далее сам говорит, что он советовал Гулаку и Белозерскому сделать себе такие же кольца, изъявляя перед друзьями своими сожаление, что во имя Кирилла и Мефодия у нас ни образов не делают, ни церквей не строят; следовательно, мысль о кольцах и образах Кирилла и Мефодия возникла от него.

У самого Костомарова и Гулака найдены экземпляры рукописи, называемой «Закон божий», переписанные рукой Костомарова, который сознался, что он перевел эту рукопись частью с польского, а частью с малороссийского наречия. Эта рукопись, содержания преступнейшего, соединяя в себе все мысли коммунистов и правила революционеров с возмутительными воззваниями в конце к славянским племенам, содержит в себе все основы тайного общества, а в одном из возваний помещены те самые правила, из которых состоит устав Славянского общества, найденный у Гулака.

Костомаров объясняет, будто-бы он эту рукопись перевел и переписывал как факт замечательный исторический; но появилась эта рукопись, пошла в обращение между другими и сделалась основой устава тайного общества от Костомарова.

В нескольких местах своего показания Костомаров говорит, что он решительно не знал ни о каком Славянском обществе и что беседы его с друзьями ограничивались одними учеными рассуждениями о славянах, без всякого общества; потом, что Гулак объявлял ему о намерении составить общество и называть круг друзей своих Славянским обществом, а Маркович, Посяденко и Навроцкий разглашали, что они уже составляют общество, хотя он, Костомаров, уговаривал их не употреблять слова «общество», как противное законам, и считал разглашения их не более, как бредом; в последнем же ответе своем объясняет, что он сам предлагал учредить будто бы законным порядком общество при университете св. Владимира для разысканий о древностях и славянских племенах, полагая назвать его обществом св. Кирилла и Мефодия, по примеру тому, как университет назван во имя просветителя России св. Владимира, и что это, быть может, заставило других делать и считать его учредителем тайного общества. Следовательно, Костомаров знал о злоумышленном обществе и, рассуждая об учреждении какого-то законного общества, подал молодым людям мысль учредить общество противузаконное под именем, им же изобретенным, св. Кирилла и Мефодия.

Сознаваясь, что соединение славянских племен было всегда предметом его размышлений, Костомаров сначала говорит, что мнение его было, дабы все эти племена соединились под скипетром российского императора, и что в душе своей он всегда желал славы и первенства законному отцу – государю и любезному отечеству своему – России; потом, что он имел в виду идею славянского соединения в одну федеративную монархию, то есть, чтобы все славянские народы были соединены с Российской империей на таком основании, на каком ныне состоит Царство Польское; иногда же увлекался вопросами об аристократии и демократии, не в смысле правительства, а в смысле сословий, и в своих суждениях всегда был на стороне демократического, то есть простого класса. Сколь ни смягчает Костомаров это сознание, но оно показывает, что предметы рассуждений его были не чисто ученые, а политические и обнаруживают в нем стремление к преобразованию существующего порядка вещей.

Стараясь все действия свои и других славянистов представить только в виде учебных занятий и рассуждений, Костомаров говорит, что он не замечал в них ничего злоумышленного, коварного и либерального, тогда как на предыдущей странице сам написал, что Гулак обнаруживал склонность к либерализму, занесенную им из Дерпта, и в особенности страсть к корпорациям и обществам.

Если письма разных лиц, прикосновенных к делу о Славянском обществе, и собственные объяснения Костомарова показывают, что он спорил с Кулишом, то в этих спорах он не удерживал Кулиша от преступного направления, а только осуждал в нем старания и заботы об одной Малороссии, доказывая, что должно заниматься идеей о всех славянских племенах. Кулиш хотел восстановить гетманщину в Украине, а Костомаров – федеративное правление во всех славянских землях.

У Костомарова находились сочинения Шевченки, в том числе «Сон», самое наглое стихотворение, исполненное бесстыднейшею бранью против особ императорского дома, и Костомаров говорит, будто бы он держал у себя эти стихи только для языка малороссийского, не разделяя гнусных мыслей сочинителя. Сколько невероятны и противоречат сами себе объяснения Костомарова, довольно выписать показания его насчет другого найденного у него и столько же преступного сочинения – драмы, в предисловии к которой помещены клеветы на правительство, а в самом изложении выведены действующими лицами политические преступники. «Драма, – говорит Костомаров, – писанная на польском языке, Мицкевича; я ее не читал, бывши учителем, отнял ее у ученика, который инспектором был наказан. Я ее никому не давал и не показывал, а хранил у себя на основании дозволения профессорам иметь запрещенные сочинения, но что в ней я до сих пор не знаю; знаю только, что она Мицкевича по заглавию «Дзяды». Здесь что ни мысль, то неправда или противуречие!

Между прочим, Костомаров старается доказать и то, что Славянского общества, вполне сформированного и утвердившегося, еще не было; что Гулак и другие только стремились к составлению общества и хотели применить к нему изобретенные им кольцо и имена св. Кирилла и Мефодия. По сравнении этого показания с показаниями других лиц делается вероятным, что окончательно устроенного тайного общества, быть может, еще и не было, но то несомненно, что молодые люди занимались политическими идеями, стремились к перевороту и если сами не произвели бы важного беспорядка, то могли посеять, а может быть уже и посеяли вредные семена в возрастающем поколении, тем более, что некоторые из них были наставниками юношества. Сколько ни оправдывается Костомаров, но дело и собственные его объяснения показывают, что едва ли не он был, в Киеве по крайней мере, началом испорченности молодых людей.

Примітки

Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 3, с. 353 – 355.