Початкова сторінка

Тарас Шевченко

Енциклопедія життя і творчості

?

Мая 23

Надворный советник Чижов изложил показание свое с полною откровенностью, объяснив весь ход своих мыслей и поступков по тем предметам, по которым навлекалось на него подозрение.

Он путешествовал за границей в первый раз с 1840 года около пяти лет, а во второй отправился туда в половине 1846 г. Сначала целью путешествия его было поправление здоровья и изучения истории искусств, но идеи профессора Ганка, с которым он имел суждения в Праге о сродстве славянских племен и будущем их сближении, увлекли его, а случаи, встретившиеся с ним в других славянских местах, еще более его поразили.

Близ города Пола (в Истрии) находится селение с славянской церковью, в которой служба отправляется на славянском языке по нашим книгам киевской печати. Когда Чижов слушал литургию, священник и народ, узнав в нем русского, были в восторге, а в следующее воскресенье, без просьбы Чижова, священник, при великом выходе, произнес молитву о здравии государя императора Николая Павловича.

В городе Зара (в Далмации) Чижову тайно показывали булавки с портретом государя, и во всех местах Далмации он встречал знаки любви и глубокого уважения к имени русского.

Черногорцы считают себя почти русскими. При первом слове они приветствовали Чижова: «ты брате русс!» Все необыкновенно преданы белому царю Николе, с восторгом расспрашивают и говорят об нем. В Сербии народ любит русских и нашего государя почти столько же, как черногорцы.

Все это произвело на Чижова столь сильное впечатление, что он совершенно предался славянским идеям, посвятил мысли и занятия свои на решение вопросов: минутная ли это вспышка, что иноземные славяне влекутся к русским, в чем состоит быт славянский и как выскажется он в жизни внешней, особенно политической?

Сверх уединенных размышлений об этих вопросах, Чижов хотел все узнать на деле, переговорить со знаменитыми славянистами и со всеми главными представителями польской партии. Для этого он несколько раз ездил по славянским землям, совершив самое большое путешествие в 1845 г., и был в Париже.

«Сначала, – говорит Чижов, – в мои понятия входили и конституция и республика; я дал себе на несколько времени полную волю и старался быть более славянистом без роду и племени, нежели русским, но никак не мог пересилить моей природы: едва только доходило до дела, я был заклятым русским. Меня не удовлетворяли системы ни фурьеристов, ни сен-симонистов, ни коммунистов, ни мютюалистов. А находил полное удовлетворение в одной русской жизни, меня все тянуло в Россию, хотя бы в ней не было никаких собственных моих привязанностей».

Такой характер Чижова не мог сблизить его ни с поляками, ни даже с французами.

При начале знакомства Чижова с Мицкевичем, когда первый объявил свою фамилию, второй не хотел вступить с ним в разговор, как бы выжидая, чтобы путешественник объявил ему и свои титулы. «Это, – пишет Чижов, – заставило меня с негодованием сказать: титул мой, который выше всех титулов, есть тот, что я русский и Мицкевич после того сделался ко мне благосклоннее. У нас бывали с ним, – продолжает Чижов, – частые споры. В нем мистические чувства сливаются с какой-то враждой к Европе и к русскому правительству. Однажды он доказывал, что Франция должна бы помочь славянским [племенам] сделаться свободными, я отвечал ему, что это никак не укладывается в голове моей. Я полюбил Мицкевича за его личные качества, но прямо говорил ему, что не одобряю его направления и даже не считаю его истинным славянином. У вас, – говорил я, – ваши понятия приобретены страданиями и волнениями жизни, у меня они – чистая принадлежность моего племени, вы высоки как Мицкевич, я высок вне моего имени, только потому, что я истинно русский. Мицкевич сознавался в одном, что Польша должна принадлежать России, присовокупляя однако же, что это послано ей как наказание за ее беззаконную жизнь. Он нередко бранил русское правительство, не именуя лиц, но всегда с большим уважением упоминал о государе императоре и потом о русском народе; чрезвычайно много хорошего говорил о покойном гр. Бенкендорфе и о гр. Орлове, как истинно русском».

С другими представителями польских партий Чижов желал познакомиться, чтоб узнать все оттенки славянского вопроса, но не успел. Из прочих выходцев он встретился только с гр. Адамом Гуровским (бежавшим из России в 1845 г.) и удивлялся, почему этот человек, отзывающийся с благоговением о государе и с уважением о большей части русских, оставил Россию.

Характер Чижова выражается в двух встречах, которые он имел в Париже и в Бельгии.

В Париже Marmier, который был в России и хвалится знанием нашего языка, между прочим производил слово «князь» от слова «кнут», а «великий князь» от grand кнут. Чижов возразил ему, что если основываться на первых двух буквах, то и слово «Français» можно вывести от слова «fripon».

В Бельгии иезуиты убеждали Чижова принять католическую веру, обещая ему все блага, и небесные и даже земные. Чижов отвечал им: «Если я с переменою веры буду в раю, а все русские пойдут в ад, то мне будет так скучно, что я убегу из рая, и, в избежание этого, лучше останусь русским; Россия есть мой земной рай».

Не удовлетворившись, таким образом, поляками и французами, Чижов снова отправился в славянские земли. Здесь он входил в суждения и споры со всеми известными славянофилами: Шафариком, Ганкой, Гайем, митрополитом Раичичем, Кукулевичем, Штуром и многими другими.

Там узнал он, что все славянские племена, подвластные Австрии и Турции, недовольны своим правительством и ожидают помощи от России для их освобождения, а ученые славянофилы, указывая на личное стеснение, недостаток гражданской свободы и на образ правления, устремляют желания свои к тому, чтобы соединить славянские племена в виде свободных штатов – и вот основание их идеи всеславянства (панславизма).

Слушая эти возгласы западных славянофилов, Чижов, как сам он выражается, «наконец, сплеча отрезал им, что нам, русским, не до славянства и не до штатов, что мы будем славянами, когда будем истинно русскими, а подделываться из какого-то мечтательного понятия под что-то мечтательное было бы просто меньше, чем глупо для человека, принадлежащего к тому государству, которое, не подделываясь, само сделалось властелином чуть не полмира; существование штатов еще загадочно, а существование единодержания у нас не только врослось в понятия, но слилось с молоком матерей и вошло в кровь и плоть отцов почти 50 миллионов, особенно нас, настоящих русских!» Это сильно поразило славянофилов.

Еще замечательно, что каждый славянофил, рассуждая о славянском братстве, требует, чтобы в будущих штатах его племя считали старшим, а потом уже русское.

Только Штур (словак) полагает, что право быть средоточием между славянскими племенами принадлежит русскому народу, потому что этот народ один отстоял свою политическую независимость, имеет собственную, никем, кроме бога, не данную форму государственного быта, сохранил свой язык во всех отраслях жизни – ив суде, и в семье, и в обществе, и в церкви, наконец, на него все смотрят, как на колосс славянский.

Испытывая Штура, Чижов сказал: «Не забудьте, что вы имеете гражданскую свободу». «Не нашу ли конституцию (венгерскую), – отвечал он, – вы называете гражданскою свободой? Найдите мне оковы, которыми бы более можно было оковать всякое благоразумное развитие. У вас же я вижу то, что десятки миллионов привязаны к одному лицу и не только думают, а веруют, что в нем источник их всеобщего благоденствия. Для меня – это свобода привязанности, которую невозможно приобрести ни страхом, ни подкупом, и которая продолжается целые века, для меня это что-то такое, чего я не встречал в прошедших периодах человеческой жизни и истории человечества».

Потом, указывая на течение Дуная, Штур продолжал: «Здесь один из царей русских, как бы по внушению св[ятого] духа, понял политическое назначение Дуная. Ваш царь Петр Великий, указав на Дунай, сказал: «Вот естественная граница России

Таким образом и славянские земли не удовлетворили Чижова. «Во мне усилилось убеждение, – говорит он, – что я должен быть чисто русским, что оставаясь чисто русским, я всего ближе буду к улучшенному состоянию человека, что быть истинно современным, значит быть истинно русским, что принять какую-нибудь другую форму правления, вместо существующей в России, значит отставать от века и усиливать в себе внутренние борения собственных требований с внешними явлениями жизни».

Западные славянисты в любви своей к славянству дошли до того, что считают почти всех, даже греков, славянами. У Коллара нет и не было ничего неславянского: у него и Гомер, и греческая мифология, и народы, населявшие в древности Южную Италию, – все относится к славянам. «Если допустить эту теорию, – пишет Чижов, – то вопрос о славянах, разумеется, всемирный».

Собственные же понятия Чижова о славянстве заключаются в следующем:

Изучая историю, невозможно не видеть, что в каждом периоде является новый господствующий народ на место прежнего, устаревшего. Индусы, египтяне, греки, римляне, народы романские, германские, германо-британские – вот все народы, первенствовавшие в отдельные периоды истории. Ныне в Европе замечается общее недовольство настоящим положением, ожидание чего-то и стремление к лучшему. Многие предусматривают, что приходит время вступить в историю новому племени, и произнести, что грядущее племя есть славянское. Прямые же и едва ли не единственные представители этого племени – мы, русские, потому, что из остальных племен большая часть любят русских, не по идеям, а просто как братьев, и белого царя только что не называют своим царем.

В первый раз Россия двигнута была ко всемирной исторической деятельности императором Петром Великим, хотя его преобразование почти превратило нравы наши в иноземные, так что прошедшее поколение стыдилось говорить по-русски, желало России самого нерусского счастья.

Второй переворот произошел от встречи с Наполеоном. Даже те, которые получили воспитание самое нерусское, все восстали, и не нашлись ни изменники, ни даже такие, которые увлеклись бы величием завоевателя.

Третье явление – начало нашего деятельного выступления на поприще истории – есть царствование императора Николая Павловича. Мы стали русскими на всех путях жизни, в искусствах и науках стремимся быть русскими.

«Если это не называть переворотом, – говорит Чижов, – то и переворотов нет. Что у нас все делается тихо и спокойно, за это нам остается благодарить бога. К тому же, вникая в ход истории, а сущность прежних и настоящих периодов, нельзя было иначе и предполагать. По моему историческому и практическому убеждению, я полагаю, что все перевороты у нас должны происходить непременно бескровно и тихо, тем тише, чем естественнее и народнее будет наше развитие и ход нашего образования.

Я еще не решил себе вопроса, – продолжает Чижов, – о будущем положении славянских народов, но думаю, что как бы это положение ни выразилось, оно выразится согласно с нашей русской жизнью, а русскую жизнь не могу понять без русского царства. По моему мнению, выражение «неограниченная свобода» не имеет смысла ни при какой форме общественного устройства, потому что всякая хотя бы демагогическая республиканская форма непременно должна будет иметь законы, и, следовательно, ограничения».

Из московских славянофилов известны Чижову Бодянский, Хомяков, Панов, Шевырев, Александр Попов, Аксаков и другие. «Но утвердительно говорю, – пишет Чижов, – что в сем нашем круге нет и быть не может политических замыслов, вследствие нашего общего, самого пламенного политического мнения, что Россия и царь ничем не разъединяются ни в нашей голове, ни в нашем сердце».

Равным образом московские дворяне, из которых многие занимаются вопросом о нравственном и умственном развитии России, по уверению Чижова, не питают никаких политических намерений. «Думаю, – говорит он, – и, кажется, могу утверждать, что в России политических замыслов ныне родиться не может не от боязни, потому что всегда найдутся отчаянные головы, и не от того, чтобы стали тише, чем были прежде, а именно потому, что все истинно русские, образованные люди убеждены, что Россия и царь слиты в единое нераздельное, что любить одну не любя другого нет возможности и что в том и состоит быть русским, чтобы это убеждение перешло за пределы личных небольших неприятностей и личного незначительного утеснения».

О доносах Чижов имеет свои понятия. «Случись, – пишет он, – чтоб я проник политические намерения, пусть меня правительство судит, скажу искренно, я старался бы избегать встречи с людьми, от которых могу услышать разговоры об этом, если же услышал бы, я заставил бы говорящего объявить его предположения. Еще более, кто решился бы высказать передо мной о каком бы то ни было резком поступке против особ императорского дома, тот был бы непременно и всенепременно заставлен мною объявить это самому правительству. Но доносить я был бы не в состоянии. Слова эти не вызваны моим настоящим положением; они давно составляют основу моих нравственно-политических правил. Могут назвать их мелочными и ложными понятиями о чести, я не буду спорить, только желаю, чтобы меня видели таким, каким я есть, а не таким, каким быть может, я должен быть по понятиям правительства».

Малороссию Чижов изображает в другом виде. «Там, – пишет он, – многие страстно любят свою родину. Я всегда говорил им: вот между нами разница, – вы любите родину, а мы, русские, любим отечество. Потому-то мы и незыблемо сильны, что можем в той, другой губернии быть чем-нибудь недовольны, но это недовольство ничего не значит, ибо наша общая родина Россия. Царь для нас не есть средство к личным выгодам, не источник доходов, а часть нас самих. Его честь – наша честь, его жизнь – наша жизнь. Может случиться и случается, что на него и поропщешь, но, несмотря на то, с ним мы связаны всем существом нашим».

Из киевских украино-славянистов кроме Ригельмана, неповоротливого и незамечательного человека, Чижов никого не знал, равно не имел никакого сведения о составлявшемся там обществе св. Кирилла и Мефодия. С Кулишем он познакомился только потому, что намереваясь с 1848 года издавать журнал в Москве под названием «Русский вестник», просил Кулиша сообщать ему литературные статьи.

В будущем журнале своем Чижов предполагает постоянно следить за литературою всех славянских народов, помещая статьи об этом не для распространения славянских идей, а просто как сведения, как вопросы чисто литературные и ученые. Он будет стараться, чтобы журнал его состоял из одних оригинальных русских сочинений и, сколько возможно, избегать переводных. Еще желает он испросить дозволение правительства разбирать все сочинения о России, выходящие за границею, если они написаны в пределах умеренности, и чтобы эти разборы шли не через обыкновенную цензуру, а через собственную канцелярию его и. в.

В прежнее время Чижов начинал писать арифметику для простого народа и доселе занимается составлением истории художеств. Для сего последнего труда он считает нужным со временем предпринять новые путешествия: пожить года полтора в Испании, с год в Англии, с год поездить по Северной Европе, побывать в Греции и на Востоке.

Чижов носил бороду. «Ее отпустил я, – говорит он, – за границею только по общей там моде, а потом привык к ней. При том же, по страсти моей к художествам и составляя историю их, я встречал надобность входить в раскольничьи часовни, чтобы рассматривать живопись образов, а с бородою вход в эти часовни доступнее».

Что же касается до обвинения, представлявшегося против Чижова, будто бы он, находясь в Бреславле, говорил, что многие околомосковные помещики носят бороды для сближения низших сословий с высшими, то Чижов совершенно отвергает это сведение, как несправедливое, тем более, что из околомосковных дворян он не знает никого, кто бы носил бороду.

Рассмотрение дела об Украйно-славянском обществе показало, что Чижов вовсе не принадлежит к нему; равно объяснения его не обнаруживают, чтобы он питал политические намерения ко вреду нашего правительства. Последнее особенно доказывается тем, что у него не найдено никаких преступных бумаг, тогда как он возвращался из-за границы без всякого предуведомления о подозрениях против него, был арестован внезапно и, следовательно, не мог скрыть ничего, что при нем было. Нет сомнения, что он патриот русский, преданность его к государю и отечеству неограничены и заслуживают полного уважения, но тем не менее, совершив несколько путешествий по славянским землям и входив [в] рассуждения со всеми известными славянофилами, он усвоил себе их способ выражений, напыщенных и полутемных, которые могут вводить молодых людей в заблуждение. Поэтому, равно по пылкости его характера, необходимы в отношении к нему некоторые меры осторожности.

Чижов уже сбрил себе бороду.

По высочайшему государя императора повелению, г[осподи]н шеф жандармов лично изъявил Чижову благодарность за ту откровенность, с которой он написал свое показание, не скрыв ни излишней пылкости, ни того неправильного направления, в которое он увлекся. При этом его сиятельство объяснил Чижову, что правительство, нисколько не относя действий его к злоумышлению и вполне доверяя, что поступки его проистекали от добрых начал, тем не менее желает, дабы он умерял свою пылкость, излагал свои мысли с той осторожностию и точностию, которые приличны возмужалому возрасту, не допускал бы рассуждений ни о всемирном вопросе, ни об ожиданиях вступления на поприще истории нового племени, ни других полутемных выражений, могущих сбивать и вводить в заблуждение юношей; что под этим условием государь император соблаговолил дозволить ему продолжать литературные труды, высочайше разрешая присылать свои сочинения вместо обыкновенной цензуры на рассмотрение к его сиятельству. Генерал-адъютант гр. Орлов присовокупил, что его и. в. при таком всемилостивейшем внимании к его, Чижова, образованности, надеется приобрести в нем полезного своего поборника не выступающего из пределов, правительством предначертанных, труды которого, не касаясь мечтаний славянофилов, будут поселять в новом поколении безусловную преданность к России и ее венценосцам.

После этого Чижов освобожден из-под ареста.


Примітки

Подається за виданням: Кирило-Мефодіївське товариство. – К.: Наукова думка, 1990 р., т. 3, с. 368 – 373.