Начальная страница

Тарас Шевченко

Энциклопедия жизни и творчества

?

9

Тарас Шевченко

Варіанти тексту

Опис варіантів

А причина перевода его в армию была вот какая.

Однажды у Марцинкевича в танцклассе (который он посещал каждую пятницу неукоснительно), так однажды в этом знаменитом танцклассе за какую-то изменницу завязал он, пьяный, и тоже с пьяными черкесами, драку. В дело вмешалась полиция, и кончилось тем, что черкесам, как варварам азиатцам, извинили, а его, как европейца, перевели в армию тем же чином.

После этого перевода не замедлил последовать другой, только без всякого сочинения со стороны моего забубённого героя, потому что он прекратил всякую пе[реписку] корреспонденцию с скаредами, как он выражался, т. е. со своими благодетелями.

Для писателя, более плодовитого, нежели аз грешный, и более знакомого с военной жизнию военным бытом нашей многочисленнейшей благородной молодежи, для такого писателя здесь открывается обширнейшее поле, усеянное такими горькими семенами, что плод их когда созреет, то потомкам нашим не нужно будет покупать сабура. А талантливый писатель, как хороший огородник, мог бы понемногу вырывать плевелы из пшеницы. И было бы благо. Но талантливые писатели, ведающие этот быт, обращают более свое наблюдательное внимание на солдатские поговорки и их безотрадные и только, хотя и кажущиеся удалые, песни.

Волей-неволей, а я должен объяснить причину перевода моего героя из армии во внутреннюю стражу, т. е. в астраханский гарнизонный баталион.

В городе Нежине квартировал армейский пехотный полк NN. В этот полк был переведен мой приятель и поселился на квартире в белой хатке с садиком и цветничком, как раз против греческого кладбища. В первый же день он заметил в садике цветнике такой цветок, что у него и слюнки потекли. Этот очаровательный цветок была красавица на самой заре жизни и одно-единственное добро беднейшего вдового старика мещанина Чалого Макухи. Продолжение и конец в[ам] повести вам известен, терпеливые читатели. И я не намерен утруждать вас повторением тысячи и одной повести в это[м], к несчастию, не вымышленной, повести или поэмы в этом плачевном роде, начиная с «Эды» Баратынского и кончая «Катериной» Ш[евченка] и «Сердечной Оксаной» Основьяненка. Коне[ц] Продолжение и конец решительно один и тот же. С тою только разницею, что приятеля моего чуть было не заставили жениться – на мещанке Якилыне, дочери Макухи. Спасибо доброму старику, полковому командиру: он вступился за своего офицера. А то бы как раз перевенчали офицера с мещанкою.

Но и добрый старикничего п[ридумать] , полковой командир, лучше ничего не мог придумать, как подать ему в п[еревод] немедленно в перевод, и концы в воду. На радости по случаю такого кон[ца] Он з[автра] Он назавтра же подал в перевод. Он навещал Якилыну, едва движущуюся, и уверял старика, что он с каждой почтой ожидает бла[гословения] родительского благословения. Пришел перевод. И он для такой радости зашел в так называемую кондитерскую Неминая и порядком кутнул перед выездом. На грех, и начал рассказывать какому-то тоже нетрезвому, но богатому Попандопуло свое рыцарское похождение с Якилыною. И так увлекательно рассказывал, что богатый эллин не вытерпел и заехал ему всей пятерней в благородный портрет, а он эллина, а эллин его а опять эллин его а эллин опять его, и пошла потеха. Но как эллин был постарше летами и силами послабее, то он и изнемог. А к тому времени подоспели подоспел блюститель в виде городничего и повелел борющихся взять под арест. Завязалось дело. Богатого торгаша эллина оправдали, а благородного неимущего офицера оженили на мещанке Якилыне и перевели в астраханский баталион.

О моя бедная Якилыно! Если [бы] ты могла провидеть свою свое бесталанье, свою горькую будущую долю, ты убежала бы в лес или утопилась бы в гнилом Остре, но не венчалась бы с благородным офицером. Но ты, простодушная мещанка, в глубине непорочной души своей веровала пустой фразе, что любовь нежная укрощает и зверя лютого. Это только фраза, больше ничего. А ты, п[одумала?] дурочка, думала, что в самом деле так. Бедная, как же ты страшно поплатилась за свое простодушие! Ты погибла, н[е] и не спасла тебя от горькой участи ни нежная любовь твоя к пьяному чудовищу, ни даже единая твоя золотая надежда – твой первенец, твое прекрасное дитя. Вы оба валялись [на] грязной астраханской улице, пока вас не прибрала и не похоронила великодушная полиция.

Но, несмотря на все проказы, приятель мой близился уже к чину капитана. А брат его только что кончал курс в Киевском университете университете св. Владимира.

По экзамену удостоился он скромного звания лекаря, с чином 12 класса. А после акта объявлено ему, что он, по воле правительства, как казеннокоштный воспитанник, назначается в оренбургский третьеклассный госпиталь. В канцелярии ему выдали треть жалованья вперед, прогоны и подорожную. И он, как бедняк, простился наскоро с товарищами и на другой день без особенной грусти оставил древний Киев, быть может, навсегда. Товарищи хотели было проводить его по крайней мере до Рязанова, но, вероятно, проспали, потому что он выех[ал] переправился через Днепр до восхода солнца, а в Бровари приехал к тому самому часу, как туркеня-смотрительша раздувала в сенях на очаге огонь для кофейника. Выпивши за умеренную плату цену стакан кофе и взявши, тоже за умеренную цену, бутылочку броварского ликеру (изобретение той же туркени-смотрительши), он ввечеру уже весело рассказывал о своем экзамене благосклонным слушателям на кр[ыльце] ганку уединенного хутора.

Савватий решился провести недели две на хуторе, быть может, последние, проведенные им в кругу самых милых, самых дорогих его сердцу людей. Несмотря на однообразие сельской, а тем более хуторянской жизни, дни мелькали, как секунды. Так они вообще быстры в радости и так же медленны в печали. Если бы на хуторе все, не исключая и Марины, желали б скорого конца двум роковым неделям, то они продлились бы по крайней мере месяц. Но так как общее желание было отдалить роковой день расставания, то он, к досаде каждого, и близился так быстро.

Накануне отъезда, после обеда, Никифор Федорович взял под руку Савватия и по обыкновению повел его в пасику. Не доходя шагов несколько, он остановился и показал на две роскошные липы перед самым входом в пасику и сказал: «Эти два дерева привез я из архиерейского гаю, что в Андрушах, в тот самый год, как вы были найдены на моем хуторе, и посадил на память той великой радости. Смотри, какие они теперь широкие и высокие и какой роскошный цвет дают. Вас же с братом не судил мне Господь на старости лет видеть такими же одинаково прекрасными, как эти липы. Брат твой оскорбил благородную природу человека. Он поругал все на земле святое в лице вашей нежнейшей, хотя и не родной, матери, а моей доброй жены. Меня он мог забыть: я человек суровый и не люблю излишних нежностей с детьми. Но она, она, моя бедная великомученица, она глаз с него не спускала. И теперь что же? Пятый год хоть бы какую-нибудь весточку о себе подал. Как в воду канул. А она, бедная, день и ночь за него молится и плачет. Правда, я сам виноват… Но это было ее желание, чтобы видеть его офицером, а не благородным человеком. Жни, что посеяла».

И они тихо вошли в пасику, сели под липою, и Никифор Федорович продолжал:

– Да, тяжело, Ватя, очень тяжело кончать дни свои и не видеть своих надежд осуществившихся. Ты, Ватя, едешь теперь в такую далекую страну, которой у нас и по слухам не знают. Пиши нам со старухою. Не ленись, описывай все, что увидишь и что с тобой ни случится. Пиши все. Это для нас, почти отчужденных стариков, будет и ново, и поучительно. А если встретятся тебе нужды какие в чужой далекой стороне, пиши ко мне, как в ломбард, из которого выслали [бы] тебе твои собственные деньги. У меня для тебя всегда найдется четверик-другой карбованцив. А пока вот тебе 300 их, таких самых, как и Зосе послала моя старуха. Дорога далека, а дорога любит гроши. – И он подал пачку ассигнаций.

Савватий отказался от денег, говоря, что для дороги у него есть прогоны и треть жалованья, а на месте если нужны ему будут деньги, то он напишет, что в дороге лишние деньги – лишняя тяжесть.

– Ну, как знаешь. Тебя учить нечего. Кто не нуждается в деньгах, тот богаче богатого. Теперь я тебе, Ватя, все сказал, что у меня было на сердце. И еще раз прошу: не забывай нас, стариков, особенно ее. Она, бедная, совершенно убита молчанием Зоси.

После этого старик отправился отдохнуть по обыкновению под навес, а Савватий взял то[гда?] взял «» Котляревского и прочитал несколько страниц вполголоса, как бы убаюкивая старика. Увидя, что монотонное чтение произвело желаемое действие, он закрыл книгу, встал и тихо вышел из пасики. И до самого вечера бродил вокруг п[асики] хутора, туманно размышляя о своей одинокой будущности.

Ввечеру, когда собралися все на ганку, пришел и он. И после нескольких слов, сказанных почти наобум, он как бы вспомнил что-то важное и, обратясь к Никифору Федоровичу, сказал:

– Мне давно хотелося посмотреть на вашу скрипку, да все забываю, а вы как-то говорили, что это скрипка дорогая.

– Да таки и очень дорогая, и тем более дорогая, что на ней играл благодетель мой, покойный отец Григорий. И мне завещал ее по смерти.

– Позвольте мне хоть взглянуть на нее.

– Взгляни, пожалуй, да что ты в ней увидишь?

– А может быть, и увижу. – И с этим словом он пошел в комнату Никифора Федоровича, вынул из ящика скрипку, попробовал струны и, выйдя в большую светлицу, заиграл – сначала мелодию, а потом вариации Лепинского на известную червонорусскую песню:

Чи я така уродылась,

Чи без доли охрестылась?

Эффект был совершенный. Минуты две спустя две сидели слушатели молча, как бы очарованные. Первый заговорил вскочил со скамьи Никифор Федорович, вбежал в светлицу, со слезами обнял виртуоза и проговорил:

– Сыну мой, радость моя! Надеждо моя золотая. Когда ты, где ты выучился на скрипке играть эту божественную песню?

Савватий рассказал ему, что он случайно встретил в Киеве, по правде сказать, на Крестах, нищего старика-скрипача, «так играющего, что у меня волосы дыбом становились. Я познакомился с ним, просил его заходить ко мне, и он выучил меня не только играть на скрипке, но чувствовать и понимать музыку».

– Напиши в Киев, чтобы приехал ко мне этот Божий человек. Я все ему отдам и даже па[сику] мою пасику.

– Его уже нет между живыми. Я сам его на своих плечах вынес на Скавицу.

– Благодарю тебя, чадо мое единое, что покрыл ты землею прах великого человека. Вот что, – продолжал он с расстановкою. – Долго я думал, кому я оставлю, кому я завещаю мое дорогое наследие, мою скрипку, гусли и книги. Думал было, грешный, в гроб положить с собою, потому что не видел человека вокруг себя человека, достойного владеть таким добром. А теперь я человека вижу такого, и человек этот ты, моя золотая надеждо. Возьми же скрипку себе теперь. А книги и гусли наследуй мне вместе со всем добром моим, а пока пускай они услаждают нашу одинокую старость.

И он подошел к гуслям, раскрыл их, попробовал струны и, расправивши р[уками] обеими руками свою густую широкую серебряную бороду (он уже три года ее носит), как некий бард вещий Оссиан, ударил по струнам –

И вещие зарокотали.

После прелюдии запел он своим старческим, дребезжащим, но вдохновенным голосом; к нему присоединил свой свежий тенор Савватий, и за[пели] они пели:

У степу могыла

З витром говорыла:

Повий, витре буйнесенький,

Щоб я не чорнила.

Карл Осипович, уже на что тугой на слезы, и тот не вытерпел, вышел из светлицы, вынимая из кармана платок. А когда запели они:

Летыть орел через море:

Просы[ть] Ой дай, море, пыты!

Тяжко, важко сыротыни

На чужини житы, –

так Карл Осипович уже и в светлицу не мог войти, так и остался на ганку до того часу, пока не сел в свою беду и не уехал в город.

На другой день к обеду было приглашено покровское и благовещенское духовенство. Сначала сам протоиерей прочитал акафист Пресвятой Богородице, причем Степан Мартынович с своими школярами хором пели «О всепетая мати». Потом соборне служили молебен, а Степан Мартынович, облачась во стихарь, читал «Апостола». По окончании молебна пропето хором было «Многолетие» трижды.

Духовенство трапезовало в светлице, а школярам подан был обед на досках на дворе. А после обеда сама Прасковья Тарасовна выдала им по кнышу, по стильныку меду и по пятаку деньгами.

А к вечеру Савватий Никифорович переменял лошадей на первой станции, и, к немалому его удивлению, увидел он при перекладке вещей кадушку с медом и мешок яблук.

В Полтаве зашел он поклониться домику покойного Ивана Петровича. Его встретил молодой, довольно неуклюжий человек и слепая Гапка. Отслужил панихиду в домике за упокой души своего благодетеля и, грустный, выехал из он из Полтавы, благословляя память доброго человека.

Объехавши собор, спустился он с горы и ми[мо] как раз против темной треглавой деревянной церкви, Мартыном Пушкарем построенной, остановил он почтаря и долго смотрел не на памятник 17 века, а на противуположную сторону улицы, на беленькую, осененную зеленым садиком хатку. Прохожие думали, что он просил напиться, [а] ему долго не выносят. Из окна Хатка ему показалась пусткою, и он хотел уже сказать почтарю «пошел», как вдруг в разбитом окне хатки показалась молодица с ребенком на руках. Он вздрогнул и едва проговорил, глядя на молодицу: «Можна зайты?» – «Можна», – ответила молодица, и он соскочил с телеги, перешагнул перелаз и очутился в хатке.

– Здравствуй, Насте. Узнала ли ты меня?

– Ни. – И сама вспыхнула и вздрогнула.

Долго и грустно смотрел [он] на ее прекрасную и грациозно опущенную на грудь голову. Она тоже молчала. Если бы не шевелившиеся на груди складки белой сорочки, то ее можно бы принять за окаменелую. Мгновенный румянец сменился мраморной бледностию бледностию, и белокурый ребенок казался играющим на плечах мраморной Пенелопы. Савватий пр[оговорил] взял ее за руку и проговорил:

– Так ты мене и не узнала, Насте?

– Узнала… Я на дворе еще узнала, да только так… стыдно ста[ло] стыдно було сказать, – пр[оговорила] стыдно було сказать, – говорила она, и из карих прекрасных ее очей струили[сь] выкатывались медленно крупные слезы. Ребенок протягивал ручку к Савватию и лепетал: «Тату! тату!»

– Я еду далеко, Насте, и заехал к тебе проститься.

– Спасыби вам, – проговорила она шепотом.

– Прощай же, моя Настусю! – И он поцеловал ее в щеку и быстро вышел на улицу, сел в телегу и уехал.

Настя долго стояла молча на одном месте и только шептала: «Прощайте, прощайте!» И, взглянувши на ребенка, горького горько заплакала.


Примітки

Однажды у Марцинкевича в танцклассе… – Танцклас, що належав власнику ресторану «Штучних мінеральних вод» у Петербурзі К. Марцинкевичу, знаходився на вул. Гороховій, № 58 [див.: Цылов Н. Атлас тринадцати частей С.-Петербурга. – СПб., 1849. – Арк. 36]. Про цей танцклас Шевченко згадує також у щоденнику (запис від 14 грудня 1857 р.).

Сабур – гіркий на смак препарат із випаруваного соку лікарської рослини алое.

Ніжин – повітове місто Чернігівської губернії (тепер районний центр Чернігівської області). Шевченко побував у Ніжині в лютому 1846 р. разом з О. Афанасьєвим-Чужбинським. Згадки про це місто є в повістях «Княгиня», «Музыкант», «Капитанша», в передмові до нездійсненого видання «Кобзаря» 1847 р. та в листі до В. Г. Шевченка від 22, 25 серпня 1860 р.

начиная с «Эды» Баратынского и кончая «Катериной» Ш[евченка] и «Сердечной Оксаной» Основьяненка. – «Эда» – поема російського поета Євгена Абрамовича Баратинського (1800–1844), написана 1826 р. «Сердешна Оксана» – повість українського письменника Григорія Федоровича Квітки-Основ’яненка (1778–1843), написана 1841 р. Зіставлення творів російського та українських авторів грунтується на деяких спільних тематичних і сюжетних рисах.

зашел в так называемую кондитерскую Неминая… – Йдеться про кондитерську «Не минай» в Ніжині. Знаходилась поблизу готелю «Не минай», в якому зупинявся Шевченко.

кончал курс в университете с[в]. Владимира. – Тобто у Київському університеті.

как казеннокоштный воспитанник, назначается в оренбургский третьеклассный госпиталь. – Студенти університету, що звільнялися від плати за навчання, після його закінчення повинні були відпрацювати кілька років у віддалених губерніях.

проводить его по крайней мере до Рязанова… – Йдеться про трактир М. Рязанова, що знаходився на Микільській Слобідці (тепер лівобережний район Києва). Згадка про трактир Рязанова є також у повісті «Прогулка с удовольствием и не без морали».

Бровари – містечко Остерського повіту Чернігівської губернії (тепер районний центр Київської області). Шевченко бував у Броварах у 1843 і 1845–1847 рр. Згадка про це містечко є в багатьох поетичних і прозових творах Шевченка.

вариации Лепинского на известную червонорусскую песню: Чи я така уродылась, Чи без доли охрестылась? – Рядки з української народної пісні «Шумить, шумить дібровонька…», записаної Шевченком в альбомі 1846–1850 рр. Варіанти: Малороссийские песни, изданные М. Максимовичем. – С. 156; Pieśni polskie i ruskie ludu galicyjskiego… Zebrał i wydał Wacław z Oleska. – We Lwowie, 1833. – С 314. – № 143.

О. А. Правдюк висловив здогад, що скрипкові варіації польського композитора Карла Ліпінського (1790–1861) на теми українських народних пісень Шевченко міг слухати в Петербурзі у М. Маркевича, де часто збиралися не тільки відомі столичні артисти, а й приїжджі з-за кордону [Правдюк О. Т. Г. Шевченко і музичний фольклор України. – К., 1996. – С. 50].

Скавиця – Щекавиця – історична місцевість у Подільському районі Києва, одна з трьох гір, на яких, за літописом, оселилися легендарні засновники міста – брати Кий, Щек і Хорив. Названа ім’ям Щека. У повісті мова йде про Щекавицьке (Подільське кладовище).

как некий Оссиан. – Оссіан – легендарний кельтський співець, герой кельтського народного епосу. За переказами, жив у 3 ст. в Ірландії, оспівував подвиги свого батька Фінна (Фінгала) і його дружинників. У 1765 р. шотландський поет-романтик і фольклорист Джеймс Макферсон (1736–1796) об’єднав свої, написані за мотивами кельтських балад, твори, що раніше друкувалися без підпису автора, і видав їх у двох томах під назвою «Твори Оссіана, сина Фінгала…» як нібито знайдені й перекладені ним твори Оссіана. Книжка набула широкої популярності, видавалася в перекладах у Західній Європі і в Росії. За часів Шевченка найбільш поширеним був російський переклад Є. І. Кострова (1792 та 1818). Поеми Оссіана Шевченко згадав також у листі до Бр. Залеського від 6 червня 1854 р.

И вещие зарокотали – парафраз рядків зі «Слова о полку Ігоревім»: «…своя вещиа персты на живая струны воскладаше, они же сами князем славу рокотаху».

У степу могыла з витром говорила… – варіант української народної пісні «Ой у полі могила з вітром говорила», записаної Шевченком орієнтовно 1843–1847 рр. й опублікованої у виданні: Маркевич М. Южноруські пісні. – С 69–70. Інший варіант у збірці: Украинские народные песни, изданные Михайлом Максимовичем. – М., 1834. – 4.1. – С. 168.

Летыть орел через море: Ой дай, море, пыты!.. – українська народна пісня. Варіанти: Народные южнорусские песни / Изд. А. Метлинского. – С. 64, 65.

прочитал акафист пресвятой Богородице… – Акафіст – у християнській богослужбовій літературі особливий вид молитовно-хвалебних пісень на честь Христа, Богородиці й святих.

читал «Апостола». – Апостол – богослужбова книга православної церкви, що містить Діяння апостолів, їхні Послання та Апокаліпсис.

пропето хором было «Многолетие»… – тобто молитовно-хвалебне піснопіння, яким закінчуються церковні відправи, пов’язані з урочистими подіями.

Книш – вид білого хліба з загорнутими всередину краями і намащеного салом або олією.

поклониться домику покойного Ивана Петровича. – І. П. Котляревський помер 29 жовтня 1838 р.

Пушкар Мартин (?–1658) – полтавський полковник. Брав участь у народно-визвольній війні 1648–1654 рр. Після смерті Богдана Хмельницького очолив повстання проти гетьмана І. Виговського. Загинув у бою під Полтавою.

на плечах мраморной Пенелопы. – У поемі «Одіссея» Пенелопа – дружина Одіссея, ідеал жіночого благородства та подружньої вірності.