3

Тарас Шевченко

Я встал со скамьи и пошел по дорожке, ведущей к виноградной беседке. Не знаю почему, а я не надеялся услышать от него его безотрадную повесть, как это обыкновенно бывает, и я, к [счастью?] слава Богу, не совсем ошибся. Правда, он передо мной высказался даже, может быть, больше, нежели сам хотел, но то не простой наш бедный язык, которым он заговорил со мною, – то были чудные, божественные звуки, в которых отразились чистые стор[оны] стоны рыдающего непорочного сердца.

Пришел он ко мне в беседку с виолончелью и, не гово[ря] сказав ни слова, начал настраивать инструмент. И вроде пробы, как бы шутя, проиграл знаменитую каватину из «Нормы». У меня дух захватило при этих звуках.

Не отнимая смычка от струн, он заиграл одну из задушевных мазурок вдохновенного Шопена. Кончивши мазурку, он едва внятно проговорил: «Вот у нас свой бал». Проиграл он еще несколько мазурок Шопена, одну другой лучше, одну другой задушевнее.

К концу последней мазурки я заметил сквозь виноградные листья безмолвные лица многочисленных слушателей. То были горничные, лакеи и форейторы приезжих господ. Они оставили окна, в которые глазели на немецкие танцы вымуштрованных господ и госпож своих, и пришли послушать, как Тарас играет. Орфей мой, отдохнув немного и настроив свою лиру, до[тронулся?] повел медленно смычком по струнах, и полилася полная сердечной сладкой грусти моя родная мелодия (на слова):

Котылыся возы з горы,

А в долыни сталы.

Проигравши тему, он продолжал вариировал ее на тысячу ладов, и так вариировал, что я ничего подобного в жизнь мою не слыхал, да, кажется, и не услышу никогда. Слушатели вокруг беседки в продолжение игры не ше[велились] пошевелились, и, когда он кончил свои чудные вариации, слушатели долго еще слушали, не переводя духа, разразились, наконец, общим вздохом и снова замолчали.

Я подал молча взял его за руки и знаком просил его выйти из беседки. Мы вышли и долго молча ходили по дорожке, как бы бояся заговорить. Наконец я, овладевши собой, спросил его:

– Где вы учились?

– Сначала дома.

– А потом?

– А потом барин с барыней ездили за границу и меня с собою брали, и, пока они жили в Берлине, я ходил несколько раз к Шпору. И больше нигде не учился.

– Да ведь Шпор играл на скрипке.

– Я на скрипке у него и учился. Скрипка и есть мой настоящий инструмент, а виолончель – это уже так.

– Что же вы намерены теперь с собой делать? Ведь вы настоящий великий артист!

– А что мне с собою делать? Повеситься, ничего больше. Правду сказать, я и сам не мог ему ничего лучшего предсказать.

– Прошедшего лета, – заговорил он, – приезжал к нам из Качановки Глинка, слушал мою игру на скрипке и на виолончели и, хвалил меня и просил барина, чтобы отпустил меня на волю. Они обещали ему, но тем, кажется, и кончилось.

– Не унывайте, молитесь Богу. Даст Бог, все устроится.

– Я не отчаиваюсь, Михайло Иванович, кажется, добрый такой, на него можно надеяться.

– Совершенно можно, если только он про вас не забыл. Напишите вы ему письмо.

– Написать-то я напишу, да как же я перешлю его? Ведь я адреса не знаю.

– Я знаю, и вы передайте письмо мне. Напишите письмо сегодня, а я завтра буду в городе и подам его на почту.

В это время мы подошли к беседке, и он спросил меня, наклонясь к виолончели:

– Не сыграть ли вам еще что-нибудь?

– Весьма вам благодарен. Вы устали, отдохните немного и приготовьте к завтрему письмо.

И мы расстались.

После ужина (перед восходом солнца), раскланявшись с хозяином и хозяйкой, я, не заходя в табор, пошел в село нанять лошадь с телегою для совершения обратного путешествия до города или хоть до почтовой станции. Но увы! во всем огромном селе ни лошади, ни телеги не оказалось. Хоро[ши?] Нечего сказать, мужики зажиточные! Пьяницы, я думаю, да лентяи по большей части, а то как бы не найтись во всем селе одной к[лячи?] лошади с телегою. Удивительный народ наши мужики: не припугни его, так ничего и не будет. А вас, однако ж, как видно чересчур припугнули, подумал я, глядя на обнаженное село.

Делать нечего, отправился я к жиду в корчму и нанял у него (разумеется, за жидовскую цену) клячу на пять верст до какой-то фермы. А там, уверил уверял меня жид, хоть четверку можно нанять до самой Прилуки.

С помощию услужливого Тараса Федоровича (виолончелиста) мы уложили кое-как свою мизерию и выехали из села по дороге в Прилуку. – Скажите мне, что это такое за ферма, на которую он нас теперь везет? – спросил я у своего полусонного ментора.

– Ферма? Это хутор Антона Адамовича. Прекраснейшие люди, т. е. он и Марьяна Акимовна. Прекраснейшие люди. Заедем, непременно заедем! Я уже их давно не видел.

– Пожалуй, заедем. Мне теперь заодно уж шляться, пока не выберусь на почтовую дорогу.

– Не будете жалеть. Антон Адамович презамечательный человек. Он, изволите видеть, на[чал] лекарь начал и кончил свою службу во флоте лекарем. Путешествовал раза два вокруг света, получает себе высл[ужил] оставил службу. Получает себе полный пансион. Да теперь приватно занимает место домашнего лекаря у нашего амфитриона, а он ему вдобавок еще и хутор подарил со всеми угодьями. Чего ж еще? Живи да Бога хвали.

– И давно он уже живет здесь?

– Да будет лет около десяти с небольшим.

– Что они, семейные люди?

– Нет, только вдвоем. Правда, под их непосредственным надзором воспитываются две дочери помещика, премиленькие дети, и они-то, можно сказать, и заменяют им настоящих детей. Одной, я думаю, будет уже лет около шести, а другая годом меньше.

– Что же их не видно было на бале? Ведь они, я думаю, уже качучу танцуют. А это, вы знаете, какое украшение бала.

– Нет, я думаю, что они еще качучу не танцуют. И, знаете, мать хочет их воспитать в совершенном уединении и после выпустить их на свет совершенно невинных, как двух птенцов из-под крылышка. Знаете, мне эта идея чрезвычайно нравится. Нравственно-философская и, можно сказать, поэтическая идея. Как вы думаете?

– Действительно, поэтическая идея, но никак не больше.

Я не подозревал, однако ж, чтобы у Софьи Самойловны были дети. Она еще так свежа.

– И прекрасна, прибавьте!

– Действительно, прекрасна.

В это время повстречался нам мужик и, снявши свой соломенный брыль, поклонился. И когда мы проехали мимо его, то он все еще стоял с открытой головой и смотрел на нашу наш экипаж. И, вероятно, думал: «Чорт его знає, що воно таке – чи воно паны? Чи воно жиды?». Паны, да еще из балу возвращающиеся.

Конечно, вы знаете лубочную картинку, изображающую, как жиды на шабаш поспешают. Много было общего между этою картинкою и нашим экипажем – пожалуй, и пассажирами. Как же тут было мужику не остановиться и не полюбоваться таким величественным поездом? А надо вам сказать, что пыль не скрывала нашего великолепия, потому что мы двигалися шагом, и только наши особы торчали из глубокой жидовской брички, а сам хозяин шел пешком, погоняя свою тощую клячу.

Несколько раз до меня долетали какие-то жидовские слова, со вздохом произносимые нашим возницею. И так часто повторял он одну и ту же фразу, что я невольно ее затвердил. И просил его перевести мне ее, на что он неохотно согласился, уверяя меня, что [то] были нехорошие слова. «Такие скверные, – прибавил он, – что об них не и думать нехорошо, а не то, чтобы еще их говорить». Когда же я ему посулил гривну меди на водку, то он, посмотревши на меня недоверчиво, сказал: «Уни хушавке мес. По-вашему будет означать, что живой человек без денег – все равно, что мертвый».

Настоящая жидовская поговорка.

Вот мы и едем себе тихонько по дорожке между прекраснейшей зелени, освещенной утренним солнцем. Роса уже немного подсохла, и кузнечики начал[и] начинали свой в зеленом жите свой шепот. Такой тихий, такой мелодический шепот, что если бы меня не укусила муха за нос, то я непременно бы заснул. Согнавши проклятую муху, я невольно взглянул вперед. Боже мой, да откуда же все это взялося? Представьте себе, из зеленой ровной гладкой поверхности, можно сказать перед самым [носом], выглянули верхушки тополей, потом показалися зеленые маковки верб. Потом целый лес расстлался под горою, а за ним во всю долину раскинулося, как белая скатерть, тихое светлое озеро.

Прекрасная, душу радующая картина!

Я растолкал своего товарища и показал ему рукою на великолепный пейзаж.

– Это ферма Антона Адамовича. Мы тут встанем и пойдем через рощу пешком, а он пускай остановится около млына под горою.

Сделавши наставление жиду, мы пошли к роще, но в рощу мы не так легко попали, как думали, потому что она обведена довольно широким рвом, а противуположная сторона рва была защищена живою изгородью, т. е. усажена крыжовником. Мы, взявшись под руки Взявшись с приятелем под руки (чего я, между нами будь сказано, прочим терпеть не могу), с девицей, а в особенности с дамой, это совсем другой вопрос. Так вот мы, взявшись под руки, пошли пошли вдоль изгороди отыскивать входа в сию заповедную рощу, уставленной высокими роскошными тополями. Из-за тополей кой-где просвечивалась молодая березовая рощица или темнел стройный молодой дубняк. То ст[ройный] вдруг стройный ряд тополей прерывался усевшимся над самой канавой самым рвом старым дубом, протянувшим свои живописные ветви далеко за ров, на самую дорогу.

Примітки

…проиграл знаменитую каватину из «Нормы». – Йдеться про перекладену для віолончелі каватину Норми – головної героїні однойменної опери італійського композитора Вінченцо Белліні (1801–1835). Шевченко слухав цю оперу в Петербурзі, де вона ставилася з 1837 р. В повісті «Художник» він розповів про чудове виконання каватини з «Норми» дружиною К. П. Брюллова Е. Ф. Тімм.

…одну из задушевных мазурок вдохновенного Шопена. – Шопен Фредерік-Францішек (1810–1849) – польський композитор і піаніст, автор двох концертів для фортепіано з оркестром, різножанрових фортепіанних творів та ін. Один з улюблених композиторів Шевченка (див. щоденник, запис від 16 грудня 1857 р.). Написав п’ятдесят вісім мазурок. Шевченка в них, очевидно, приваблювали яскраво втілене національне начало, музична й емоційна різноманітність.

Форейтор – верховий, що править передніми кіньми в запряжці цугом (один за одним).

Орфей – у грецькій міфології уславлений співець і поет. Його спів зачаровував богів і людей, приборкував дикі сили природи.

«Котылыся возы з горы…» – українська народна пісня [див.: Малороссийские песни, изданные М. Максимовичем. – М., 1827. – С. 61; Двісті українських пісень: Співи і слова зібрав Марко Вовчок, у ноти завів Едуард Мертке. – Лейпциг і Вінтертур, [1866]. – № 10, та інші видання].

…пока они жили в Берлине, я ходил несколько раз к Шпору. – Тут неточність: Л. Шпор з 1822 р. і до кінця життя постійно жив у Касселі (Німеччина), де працював придворним капельмейстером (1822 – 1849).

…приезжал к нам из Качановки Глинка… – Російський композитор Михайло Іванович Глинка (1804–1857) приїжджав в Україну 1823 і 1838 р. з метою добору співаків для придворної співацької капели. Влітку 1838 р. тривалий час прожив у маєтку українського поміщика Григорія Степановича Тарновського (1788–1853) – селі Качанівка Борзнянського повіту Чернігівської губернії (тепер селище Ічнянського району Чернігівської області). В Качанівці він працював над першими частинами опери «Руслан и Людмила», зустрічався з українським істориком, письменником й етнографом М. А. Маркевичем, познайомився з художником В. І. Штернбергом та українським поетом В. М. Забілою, на вірші якого написав дві пісні. Про перебування в Качанівці М. І. Глинка розповів у своїх «Записках» (Глинка М. И. Полное собрание сочинений: Литературные произведения и переписка. – Т. 1. – С. 284–287). Шевченко приїздив до Качанівки в травні 1843 р. на запрошення Г. С. Тарновського та в серпні 1859 р.

…хутор Антона Адамовича. Прекраснейшие люди, т. е. он и Марьяна Акимовна. – Прототипом Антона Адамовича і Мар’яни Якимівни, як і подружжя Прехтелів у повісті «Прогулка с удовольствием и не без морали», були, очевидно, Осип Іванович і Фаїна Іванівна Дрекслери. Шевченко познайомився з ними під час перебування на Хорольщині в маєтку поміщиків Родзянків – селі Веселий Поділ, поблизу якого в селі Заїченці (нині Семенівського району Полтавської області) вони жили.

Лікар О. І. Дрекслер, колишній баварський підданий, служив у російській армії, потім працював на Полтавщині. Створюючи образ Антона Адамовича, Шевченко запозичив деякі деталі біографії та побуту й інших своїх знайомих лікарів – Фердінанда Федоровича Фішера (1784–1859), доктора медицини, уродженця Саксонії, що з 1820 р. практикував в Україні, в 1822 р. став домашнім лікарем Репніних (Жур П. Літо перше. – С. 169–171), та Андрія Осиповича Козачковського (1812–1889), який, закінчивши 1835 р. Петербурзьку медико-хірургічну академію, до осені 1841 р. служив лікарем на флоті, з 1844 р. – лікарем у Переяславі.

…уже качучу танцуют. – Качуча – іспанський народний танець з кастаньєтами. Став популярним у Росії після виступів у балеті «Гітана» Г. Шмідта й Д. Обера (поставлений у Петербурзі 1838 р.) італійської балерини Марії Тальйоні (1804–1884), яка в 1837–1842 рр. щорічно гастролювала в Петербурзі. Про качучу і качучоманію Шевченко писав у повісті «Художник».

Уни хушавке мес. – Перекручений давньоєврейський вислів «Уні хушав кемет», що означає: «Вбогий – наче мертвий».