9

Тарас Шевченко

Была у нас помещица П[рилуцкого] уезда, богатая помещица, душ около 4000, бездетная вдова, старушка, добрая такая, благочестивая, да Бог ее знает, что ей вздумалось: раз поехала она в Киев на поклонение, да и вышла замуж за молодого человека, красавца собою, некоего г. Арновского. (Она, может быть, бедная, в летах заматерелая, о наследнике чаяла, – не знаю.) И, сказано, человек из ума выжил, так – передала все свое имение и с[ебя?], вместе с собою, в руки молодого красавца мужа. А он, не будучи дураком, повернул все по-своему. И то правда, ведь не на старухе же он женился, а на ее деревнях. Кроме разных улучшений по имению, от которых мужички запищали, он завел у себя оркестр (это прекрасно), сначала наемный, а потом и крепостной. Выстроил великолепный театр. Выписал артистов. И завел театральную школу, разумеется, крепостную. Пирам и банкетам конца не было. Старушка была в восторге от своего молодого мужа. Когда же собственные актрисы подросли и начали уже играть роли любовниц и одалисок, то он, смотря по возрасту и наружным качествам, учредил из [них] гарем на манер турецкого султана. Разумеется, что в тайне не мо[гло] подобное заведение в тайне не могло процветать, и перв[ая?] только странно, что последняя об нем узнала старуха жена. А узнавши все это, занемогла, бедная, от ревности и вскоре Богу душу отослала. На смертном одре она простила своего вероломного мужа и со слезами просила его исполнить ее последнюю волю, т. е. положить капитал в банк и на проценты его воспитывать трех сирот-девиц в Полтавском институте. Он, разумеется, поклялся в точности исполнить волю умирающей. Он ее и исполнил, да только по-своему. После смерти жены его из[брали] выбрали предводителем дворянства, как человека достойного и благонамеренного. Он тут же у себя в уезде нашел не трех, а пять сироток и завел у себя в селе благородный пансион. Нанял учителя, какого-то отставного поручика, и гувернантку без аттестата, а главный надзор за нравственностью свои[х] воспитанниц воспитанниц поручил сестре своей, грязной и красноносой старухе.

Когда сиротки стали подрастать, то им, кроме русской грамоты, стали преподавать и изящные искусства, то есть пение, музыку (игру на гитаре), танцы и сценическое искусство. И все это, разумеется, свои же крепостные наставники и наставницы.

В число этих-то несчастных воспитанниц попала и m[-lle] Тарасевич. Когда они уже порядочно подросли, то, которые покрасивее были, сделалися, по ходатайству главной надзирательницы, украшением гарема – не как рабыни, а как благородные султанши. M[-lle] Тарасевич, хотя была и красивее всех их, умнее и благороднее, а главное, была тощенькая и потому-то не обратила на себя ласкового в[зора?] султанского взора. Не завидовала своим счастливым подругам (потому что их они и на балах являлися и танцовали, и на театре являлися перед многочисленными гостями, разумеется, с крепостными артистами; да и в самом деле, не образов[ыв]ать же для них сироток-мальчиков благородного происхождения). Она, бедная, ничему этому не завидовала. А возьмет, бывало, себе какой-нибудь потихоньку какой-нибудь роман из библиотеки да спрячется где-нибудь в саду да, читает его да плачет. Так она прочитала все романы, какие только были в библиотеке, и вышло то, что она не знала, что с собою делать; пуще прежнего похудела, – так и думали все, что умрет. Уже и в постель было слегла, на ладан, как говорят, дышала. Уже (поверите ли) и крест намогильный сделали, хотели было и гроб делать, да боялися, чтобы не укоротить, потому что люди, когда умирают, то, говорят, де[лаются?] вытягиваются. А крест сделали сажени в две вышины, дубовый; выкрасил его домашний живописец зеленою краскою и на одно стороне намалевал распятие, а на другой скорбящую Божию Матерь. А внизу прибил железную доску и написал на ней: «Здесь покоится раба Божия Мария Тарасевич, воспитанница г. Арновского, скончавшаяся 18… года, …месяца …числа». Только случилося так, что она выздоровела, а умерла любимая горничная сестры г. Арновского. И умерла, говорят, не своею смертию. Она гладила утюгом своей барыне платье в воскресенье, да немного опоздала: уже во все колокола прозвонили, а платье не было готово. Вот барыня рассердилась, выхватила у нее из рук утюг, да и хвать ее нечаянно по голове так, что та, бедная, тут же Богу душ[у] и ноги протянула. Правда ли, нет ли, наверное не знаю. А крест я сам собственными глазами видел и надпись читал. И, знаете ли, такой крест – это своего роду картина, особенно на убогом сельском кладбище, где все крестики бог знает какие: то пошатнувшиеся, а то и совсем упавшие, а то и просто десяток-другой могил совсем без крестов. А тут вдруг фигура. Да еще и какая фигура! Я думаю, г. Арновский сам рассчитывал на этот эффект: смотрите, дискать, как мы своих воспитанниц хороним! А вышло, что похоронили не воспитанницу, а горничную. Ну, да это все равно, лишь бы крест даром не пропал.

– Музыкантская была в одном флигеле с нашим пансионом, – так говорила мне продолжала свой рассказ больная. – И когда я начала выздоравливать и понимать себя, то мне чрезвычайно приятно было слушать, когда они сыгрываются. Моему больному воображению представлялся какой-то необыкновенно чудный мир, особенно, когда весь оркестр, как лес или море вдали, шумит, и из этого неопределенного ропота выходит какой-нибудь один инструмент, скрипка или флейта. О! я тогда была выше всякого блаженства. Звуки эти мне казалися чистейшею, отраднейшею молитвою, выходящей из глубины страдающей души. О, зачем я выздоровела, зачем навеки не осталася в том болезненно-больном блаженном состоянии!

В доме было прекрасное фортепьяно, и когда я могла уже выходить, то пошла прямо к нашему капельмейстеру и просила его, чтобы он меня научил читать ноты и показал первые приемы на фортепьяно. Он… О, я ему буду век благодарна. С такой охотой стал меня учить, что я О, я давно прокляла его за его науку! Зачем открыл он мне тайну сочетания звуков, зачем открыл он мне эту божественную, погубившую меня гармонию!

Я быстро поглощала его первые уроки. Так что не успели у меня хорошень[ко] на вершок волосы отрасти (я больна была горячкой), как я уже быстрее его читала ноты и вырабатывала свои пальцы на сухих этюдах Листа.

Но не одни звуки питали мое больное сердце. Мне нравилася сцена. Я прочитала все, что было в нашей библиотеке драматического (репертуар нашего домашнего театра мне не нравится нравился), начиная с «Синеуса и Трувора» Сумарокова до «Гамлета» Висковатова. Я дни и ночи бредила Офелией. А делать было нечего: я для своего дебюта принуждена была ра[зучить] выучить роль дочери Льва Гурыча Синичкина. Успех был полный. И я окончательно погибла!

Когда видели вы меня в Качановке, я уже тогда бредила петербургской сценой; домашняя для меня была слишком тесна. На несчастие мое, того же лета заехал к нам Михайло Иванович Глинка. Он тогда выбирал в Малороссии певчих для придворной капеллы.

Увидевши меня на сцене и услышавши мою мой голос и игру на фортепьяно, он решил, что я великая артистка. Я А я – о горе! мое горе! – я пов[ерила] простосердечно ему поверила. Да и кто бы не поверил на моем месте?

Не при[метили] видали заметили ли вы тогда у нас на бале молодого, весьма скромного человека, с большими выпуклыми глазами, с со вздернутым носом и большим ртом? Это был художник Штернберг. Он тогда у нас все лето провел.

Кроткое благороднейшее создание!

Однажды я (с аккомпаниманом фортепьяно мне аккомпанировал сам Глинка) пела для гостей из его ново[й] еще не оконченной тогда оперы «Руслан и Людмила» арию, помните, в чертогах Черномора поет Людмила? Только что я кончила петь, посыпались аплодисманы, разумеется не мне, а автору. А когда все замолкло, подходит ко мне Штернберг со слезами на глазах и целует молча целует мои руки. Я тоже заплакала и вышла вон из залы. С тех пор мы с ним сделалися друзьями. Я часто для него в сумерки пела любимую его арию из «Прециозы». И он каждый раз, слушая меня, плакал.

Спустя два года того после моих успехов в Качановке г. Арновский с своею сестрицею начали собираться в Петербург на зиму. Я, разумеется, начала проситься с ними. Они долго не соглашались. Наконец, он согласился с условием. Но с каким условием! Вы понимаете меня?? Да! понимаете! И знаете что. Я согласилась! О! будь я проклята! проклята! и проклята! Я все забыла для искусства и для столицы, все! всем пожертвовала! И вот результат моей великой жертвы! – Нищая! в больнице и вдобавок под именем его крепостной девки!

Она за слезами не могла говорить.

На другой день я услышал от нее подробности такого роду. Впрочем, они так гнусны, что гнусно их и повторять.

Скажу вам вкратце конец ее бедственной истории. Приехала она в Петербург уже беременною и через несколько месяцев, не выходя из квартиры, разрешилась мертвым ребенком. После родов заболела горячкой. А г. Арновскому нужно было ехать в свою Качановку, вот он ее и отправил в Петровскую больницу под именем своей крепостной девки.

Вот вам и вся недолга.

Я пробыл еще две недели в больнице и каждый день, в урочные часы, выходил в сад, и не встречал садился на заветную скамейку, и дожидался несчастной больной.

Какой же в самом деле подлый эгоист человек вообще, в а в особенности я. Мне стало на душе легче, я видимо стал поправляться после ее исповеди. Это значит, что рад был что я рад был я доволен был, что есть несчастнее меня.

Страдальцы! воображайте так, и вы будете хоть на полграна менее страдать.

Я каждый день спрашивал у знакомого мне служителя из женского отделения: «Что № такой-то?» И он отвечал мне совершенно равнодушно: «Лежит». За день перед моей выпиской из больницы спросил я у служителя: «Что № такой-то?» – «В покойницкой!» – ответил он мне и пошел за своим делом, быть может, за длинною плетеною корзиною, вроде гроба, чтобы другого уже нестрадальца вынести в покойницкую.

На другой день, выписавшись из больницы, я просил позволения похоронить труп такой-то №, такого-то. И мне было позволено.

Я пригласил своих товарищей. (Вы помните, что нас было п[ривезено] четверо привезено в Петербург, т. е. квартет.) И мы вынесли ее на Смоленское кладбище. А после панихиды пропели «Со святыми упокой» да бросили земли по горсти в ее вечное жилище, и больше ничего.

Примітки

…он завел у себя оркестр… – У Качанівці була велика бібліотека, картинна галерея, симфонічний оркестр. Поряд з творами класичного репертуару оркестр, як з іронією згадував Л. Жемчужников, виконував і твори хазяїна маєтку, який дозволяв собі «виправляти» Бетховена, – йдеться про вставки до Третьої, «Героїчної» симфонії (Жемчужников Л. М. Мои воспоминания из прошлого. – С. 149–150).

…играть роли любовниц и одалисок… – Одаліска – тут: наложниця, коханка.

…выбрали предводителем дворянства… – Предводитель дворянства – в Російській імперії представник дворянства, якого обирали губернські та повітові зібрання і який відав становими справами дворян.

…барыня рассердилась, выхватила у нее из рук утюг, да и хвать ее нечаянно по голове так, что та, бедная, тут же и ноги протянула. – Такий випадок трапився в Оренбурзі. Вбила служницю, вдаривши її праскою по голові, баронеса Зальц, коханка оренбурзького генерал-губернатора і командира Окремого Оренбурзького корпусу В. О. Перовського. Шевченко занотував цей випадок у щоденнику (запис від 7 січня 1858 р.).

…вырабатывала свои пальцы, на сухих этюдах Листа. – Ліст Ференц (1811–1886) – угорський композитор, піаніст, диригент, педагог, музично-громадський діяч, один із фундаторів угорської національної музичної школи. Автор понад тисячі двохсот творів, у тому числі однієї опери, ораторії, кантат, симфонічних та фортепіанних творів, романсів, реформатор піаністичного мистецтва. У 1842, 1843 та 1847 рр. як піаніст з величезним успіхом гастролював у Росії, 1847 р. – в Україні. Ймовірно, Шевченко був на його концертах. У повісті йдеться, очевидно, не про концертні етюди, а про етюди – технічні вправи Ференца Ліста (12 зошитів).

…начиная с «Синеуса и Трувора» Сумарокова… – Йдеться про трагедію «Сінав і Трувор» (1750) російського поета, драматурга, театрального діяча Олександра Петровича Сумарокова (1717–1777).

…до «Гамлета» Висковатова. – Переробка французької адаптації Ж.-Ф. Дюсі трагедії Шекспіра «Гамлет», здійснена російським драматургом, поетом і перекладачем Степаном Івановичем Вісковатовим (1786–1831). Вперше поставлена 1810 р., протрималась на петербурзькій і московській сценах до появи перекладу «Гамлета» М. О. Полевого (1837), а на провінційній – до 1850-х років.

Офелія – персонаж трагедії Шекспіра «Гамлет».

…принуждена была выучить роль дочери Льва Гурыча Синичкина. – «Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебютантка» – один із кращих водевілів російського письменника й актора Дмитра Тимофійовича Ленського (справжнє прізвище – Воробйов; 1805–1860). Уперше поставлений у 1839 р., водевіль протягом багатьох років входив до основного репертуару російських театрів.

…того же лета заехал к нам Михайло Иванович Глинка. – Тобто влітку 1838 р.

Это был художник Штернберг. Он тогда у нас все лето провел. – У 1838 р. В. І. Штернберг жив у Качанівці одночасно з Глинкою. В «Записках» М. І. Глинка характеризує Штернберга як «талантливого художника, очень приятного молодого человека», розповідає про спільне проведення часу, зокрема про вечірні товариські «сходини», що відбувалися в оранжереї, де Глинка жив (Глинка М. И. Записки. – С. 285–287). Штернберг намалював ці зібрання – «Музичні сходини в Качанівці». Перебування Глинки в Качанівці відображають дві олійні роботи Штернберга – «Гра в піжмурки» (подарована художником Глинці) та «Глинка, який пише баладу Фінна».

…пела для гостей из его еще не оконченной тогда оперы «Руслан и Людмила» арию, помните, в чертогах Черномора поет Людмила? – Тут часове зміщення: арія Людмили з четвертої дії, про яку йдеться в розповіді Марії Тарасевич, написана Глинкою пізніше – 1841 р. Над оперою «Руслан и Людмила» Глинка працював з 1837 по 1842 р., перша вистава відбулася 27 листопада 1842 р. На час подорожі по Україні 1838 р. деякі фрагменти опери вже існували. В «Записках» Глинка згадує про виконання в Качанівці двох з них: «В портфеле моем нашлись два №, приготовленные (не знаю когда) для “Руслана”; Персидский хор – “Ложится в поле мрак ночной” – и марш Черномора, обе эти пьесы слышал я в первый раз в Качановке; они были хорошо исполнены» (Глинка М. И. Записки. – С. 285–286). За Глинкою, у маєтку Тарновського він написав до опери лише баладу Фінна, яку неодноразово співав з оркестром (Там само. – С. 286).

С тех пор мы с ним сделалися друзьями. – В повісті «Художник» Шевченко розповів про захоплення В. І. Штернберга старшою з небог Г. С. Тарновського Емілією, що згодом вийшла заміж за петербурзького домашнього лікаря Тарновських Ф. В. Бурцова.

…мы вынесли ее на Смоленское кладбище. – Смоленське кладовище – цвинтар у Петербурзі, розташований на Васильєвському острові. В повісті «Художник» Шевченко розповідає, що він ходив з товаришем по Академії мистецтв К. І. Йохимом на Смоленське кладовище на етюди. Зберігся малюнок Шевченка «Куток Смоленського кладовища в Петербурзі».