3

Тарас Шевченко

Перелистывая машинально книгу, я начал было дремать и поднял уже руку за щипцами, чтобы погасить свечу и заснуть, а случилось не так. Я нечаянно взглянул на реестр раненых нижних чинов увечных, выздоровевших, но неспособных продолжать службу службу нижних чинов; я стал читать, и что же я прочитал? Прочитал я то, чего не прочитывал ни в одной печатной книге книге, а я их так немало прочитал.

В Дело вот в чем. В присутствии комитета раненых были спрошены эти увечные бедняки, какую кто кто из них пожелает себе награду за верную службу престолу и отечеству. Бедняки сначала отказались от всякой награды, только бы чтобы их отпустили на родину. Комитет настаивал, чтобы они, кроме этого требовали бы себе всякий, чего ему еще что ему нужно. Иные попросили денежной награды, другие – чтобы детей их освободить освободить детей их из кантонистов. А последний из них, молодой матрос, со слезами на глазах просил, чтобы освободить освободили сестру его родную от крепостного звания. Великодушная просьба этого простого человека меня поразила, я дальше не мог читать, закрыл книгу и погасил свечу.

Мне, однако ж, не спалось. Матрос расшевелил мое воображение и отогнал услужливого Морфея. Простое и самое естественное дело простого человека рисовалося перед рисовалось в моей душе яркими, лучезарными красками. Должно быть, я сильно обнищал сердцем, когда меня так поразило это, по-видимому, обыкновенное явление? Неужели вместе с цивилизациею так плотно к нам прививается эгоизм, что мы, т. е. я, едва верил в подобное бескорыстие? Должно быть, так. А по-настоящему не должно быть так; образование не окрадывать, а богатить должно должно богатить, а не окрадывать сердце человеческое. Но, к несчастию, это теория. Подобное ни к чему не ведущее рассуждения мне ме[шали?] рассуждения мне не давали заснуть рассуждение не давало мне заснуть, и чем глубже я входил в эти мысли рассуждения, тем возвышеннее, благороднее казался мне поступок увечного бедняка матроса. Он отдал все сестре, он а себе ничего не оставил, кроме сумы и костыля. Как хотите, а подвиг не совсем обыкновенный. «Что если бы, – подумал я, – удалось мне этот простой сюжет облачить в форму героической поэмы или… Но нет, никакая другая форма поэзии, кроме поэмы, нейдет этому сюжету. Поэма или ничего». И я начал сочинять поэму.

Во дни минувшие, во дни невинности моей, как говорит поэт, и я втихомолку кропал стишонки, да и кто из нас их не кропал? Следовательно, мне техника была несколько знакома это рукоделье было несколько знакомо. Оставалося Оставалось придумать ход действий и обстановку; а место действия – страшный четвертый бастион в Севастополе, еще страшнее лазарет там же и, в заключение, укрытое цветущими вишневыми садами малороссийское село, и среди улицы этого очаровательного села встречает свободная сестра своего великодушного калеку брата. Канва готова, – оставалося осталось подобрать тени, и за работу. Я уже начал было и тени раскладывать, не теряя из виду общего эффекта. Слушаю, в комнате будто что-то шепчет. Не бредит ли Трохим во сне после жидовской щуки? Нет Прислушиваюсь, действительно Трохим, только не бредит, а наяву про себя шепчет: «А… хочется пить, та а не хочется встать». Минуту спустя он еще раз [повторил] эту самую фразу немного громче повторил громче свое желание, а еще а через минуту он проговорил его почти его почти вслух.

– Трохиме, – сказал я громко. Трохим молчит. «Трохиме!» – повторил я тем же тоном. «Чого?» – отозвался он, как бы впросонье спросонья.

– Подай мне графин с водою. – Он глубоко и продолжительно вздохнул, лениво при[поднялся] поднялся с постели, нащупал отыскал впотьмах графин и подал мне. «Напейся сам! – сказал я ему. – Я А я не хочу пить». Трохим напился, поставил графин на место и проговорил: «Покорно вам благодарю». – «То-то ж, дурню», – сказал я ему вместо наставления, но он едва ли и это слышал, – уже спал это наставление слышал, потому что спал. Оригинал у меня порядочный этот Трохим. Я опишу его когда-нибудь в другом, приличнейшем более приличном месте, а теперь буду продолжать собственное похождение.

Я принялся было опять за прерванную нить своей поэмы, но Морфей-приятель задернул занавес, и едва зримая очарова[тельная] и великолепная декорация скрылась от моих очей. На другой день очень нерано мы оставили Белую Церковь. Это потому, что я едва мог заснуть заснул уже на рассвете; сначала матрос не давал мне покою, а потом жидовские блохи. Дорога была по-вчерашнему скверная, если не хуже: от продолжительного дождя густая грязь превратилась в настоящую квашу, как выражался выразился недовольный Трохим. Дорога, впрочем, меня мало беспокоила, я ее почти не заметил замечал. Меня, если можно так выразиться, поглотила моя поэма; я все устанавливал подробности действия и так увлекся этими подробностями, что начал уже стихи импровизировать. Импровизация моя была прервана самым не самым обыкновенным происшествием. Кони наши остановились перед берлином, или дормезом, по самый кузов в грязь зарезавшимся зарезавшимся в грязь. Четыре пары добрых волов едва-едва двигали его вперед, а почтовая шестерка четверка, вся в мыле, отдыхала под по ту сторону плотины. «Не вчерашняя ли это барыня с дочерью с таким комфортом путешествует?» – спросил я сам себя и нечаянно взглянул на Трохима. У него была такая кислая, недовольная рожа, что я расхохотался. Он как будто будто бы не замечал моего хохота и оттого делался еще смешнее.

– О чем это вы так глубоко так задумались, Трохим Сидорович? – наконец спросил я его шутя. Трохим Сидорович не отвечал, а только вздохнул Трохим мой вздохнул, поворотился лицом к дормезу и прошептал проговорил проворчал что-то похожее на брань.

– Не «Отче наш» ли вы читаете? – спросил я я его, едва удерживаясь со от смеху.

– «Отче наш», – отве[чал?] проговорил он едва слышно едва слышно сквозь зубы.

– За чью ж это душу? – спросил я его смеясь.

– За чертову, – отвечал он тем же тоном и, оборотясь ко мне, сказал:

– Правду сказал сегодня жид жид, у которого мы ночевали, что вы не похожи не только на пана, не походите даже на простого шляхтича голопуз… – Последнего слова он не договорил и опять отвернулся от меня.

Так вот где причина, почему благообразный жид вчера и сегодня не ухаживал за мною, как это обыкновенно делают они, особенно содержатели заезжих домов и так называемых уездных трактиров; а я вчера думал, что уже думал, что бы значило, что хозяин так равнодушно принял гостя меня, так равнодушно, что не почел нужным попотчевать меня даже чаем, а вот он где секрет. Интересно бы знать, за кого он меня принял?

– За кого он же он меня принял? Он не говорил тебе Не говорил тебе жид? – спросил я шутя у Трохима у Трохима.

– Так, говорит, ни то ни се, и еще прибавил какое-то слово по-своему. Я не понял, а верно, что-нибудь скверное, потому что, сказавши это слово, он плюнул.

– Ах он, проклятый жид! Еще и плюнул! Ну, а ты как думаешь, Трохиме, похож ли я на пана, хотя сбоку? – спросил я шутя у Трохима его шутя.

– Ни сбоку, ни спереду, – отвечал он не задумавшись и, отворотясь от меня, продолжал вполголоса: – Не только пан, порядочный мужик в такую погоду собаки из хаты не выгонит, а он поехал в гости – очень нужное дело! Да еще хочет, чтобы его паном паном жиды величали. Небось, жиды знают, как кого назвать. – Последние слова Последнее слово он проговорил шепотом. Я внутренно смеялся досаде озлобленного Трохима. В это время сзади нас послышался почтовый колокольчик. Я оглянулся: в полверсте за нами тащилась по грязи тройка, такая же, как и наша.

– Слава тебе, Господи! – вскрикнул протяжно Трохим и перекрестился.

– А что? – спросил я его.

– Выехали из грязи, – сказал он весело.

Дормез, действительно, стоял уже только уже по ступицы в грязи, значит, вне настоящей грязи грязи, и а волы, совершив совершивши свой подвиг, попарно вылазили из грязи вылезали из болота на более сухое место. Вдали слышанный слышимый колокольчик звенел запел уже у меня за плечами. Я снова оглянулся и, кроме тройки и ямщика, увидел стоящую в телеге фигуру в черкесской черной бурке и в каком-то мудреном картузе. Через минуту тройка, телега я стоящая в ней фигура очутились у самых окон дормеза. Фигура на минуту наклонилась к окну, как бы спрашивая о здоровье закупоренных в подвижной светлице светлице красавиц. Потом фигура в бурке и картузе приподнялась и хриплым басом голосом стала кричать на ямщиков, чтобы скорее лошадей подавали подавали скорее лошадей. Я занимался занялся фигурой, Трохим не знаю чем занимался, а ямщик ямщик накладывал табаку в коротенькую трубку свою носогрейку, а кони, опустив морды на самую грязь в самую лужу, о чем-то призадумались.

– Что же ты не трогаешь? – сказал я ямщику.

– А я думал, – сказал ямщик, вынимая трубку не вынимая трубки изо рта, – что мы так за за ними и поедем до самой станции.

– Ах ты, хохол! Как ты скверно думал. Трогай-ка лошадей проворнее! – сказал я. И мы оставили фигуру в бурке и дормез. Когда мы проезжали мимо около дормеза, я заглянул в окно, и передо мной мелькнула необыкновенно прекрасная женская головка, повитая чем-то черным. У меня как будто бы молотком ударило в сердце, и я до уже до самой станции ничего уже не не видел, кроме очаровательной головки.

– Самовар есть? – спросил я, вылезая из телеги, у станционного смотрителя у станционного смотрителя, вылезая из телеги.

– Есть, – отвечал он.

– А коли есть, так прикажите нагреть его нагреть. – И, обращаясь к Трохиму, прибавил: – Делать нечего, Трохиме, нужно чемодан чемодан нужно развязать, а то мы пропадем без чаю.

– А жидовский разве разве жидовский вам не понравился? – проговорил он иронически, вынимая тяже[лый] вынимая чемодан из телеги.

Правду сказать, так чай только был был только предлогом, а настоящим-то делом настоящим делом-то была волшебница, закупоренная в подвижном тереме. Мне ужасно хотелося хотелось еще хоть мельком взглянуть на эту дивную головку. Казалось, что я рассчитал весьма недурно недурно. Они непременно взойдут войдут в комнату, пока им лошадей перепрягут, и я… все случиться может, буду иметь счастие предложить ей стакан чаю. В дороге что за церемония! Пока я так предполагал, самовар уже кипел кипел уже на столе, и Трохим вытирал довольно невзрачный черный глиняный чайник и зеленоватые кабачные стаканы. Ну, как в этаком же я в таком стакане предложу ей чаю? Срам и… еще что-то я хотел подумать, как растворилась дверь и в комнате явилась фигура в бурке и в мудреном картузе. Не снимая картуза, фигура хриплым басом спросила у спросила стоявшего пред ней смотрителя: «Есть ли лошади?» – «Есть», – отвечал почтительно смотритель. «Мне нужен осмерик», – проговорила фигура. «И осмерик будет», – отвечал тем же тоном смотритель смотритель тем же тоном.

Фигура бросила подорожную на стол и, заметя третье лицо, т. е. меня, приподняла картуз и кивнула мне кивнула головой. Я отвечал тем же, только немного скромнее, и предложил предложил фигуре стакан чаю с дороги. Фигура не отказалась, пожалела только, что даже в Киеве нельзя достать порядочного араку. Я согласился не противоречил, и разговор наш тем кончился. Фигура, не допивши чаю стакан стакан чаю, скрылась за дверью. Так как эта фигура этот субъект играет или еще или будет играть не последнюю роль в нашем повествовании то не мешает ее его очертить с некоторыми подробностями.

«Отставной ротмистр гвардии помещик Курнатовский» – так гласила подорожная, которую я прочитал не без любопытства.

О подробностях фигуры господина гвардии отставного ротмистра (сведения почерпнутые из подорожной) ротмистра не могу ничего сказать сказать ничего положительно, потому что она скрывалась под буркою буркой. А лицо? Лицо довольно обыкновенное, особенного ничего не выражает, такие лица можно встретить на конной ярмарке в Бердичеве или в Полтаве, между ремонтерами. Нос большой, довольно аляповатый и довольно красный, глаза тоже красные, навыкате. Губы толстые, особенно нижняя, усы искрасна-черные, большие; и острижен под гребенку о волосах на голове тоже ничего положительно не могу сказать, потому что он не снимал своей затейливой фуражки. Вот вам и вся недолга. Если всмотреться в него попристальнее, то так, может быть, нашлися б нашлись бы какие-нибудь особенности. Но я не успел всмотреться попристальнее попристальнее всмотреться и подробнейшее окончание портрета оставляю до следующего сеанса.

– Опять поехали волами! – сказал Трохим, входя в комнату.

– Вели долить самовар и прибавить уголья угольев, – сказал я ему, вы[хо]дя и вышел из комнаты. – Во что бы то ни стало, а я ее дождусь, – говорил я сам себе, глядя на бесконечную плотину, по которой опять четыре четыре пары волов едва тащили заветныйдвигали знакомый мне дормез. По крайней мере час я дожидался Час, если не больше, дожидался я заветного дормеза; наконец, он остановился остановился он перед воротами почтовой станции. «Не угодно ли будет, – не совсем смело пр[оговорил] сказал я отставному ротмистру, – вашим дамам горячего чаю выпить выпить горячего чаю с дороги?» Ротмистр кивнул головой и подошел к окну экипажа. Через минуту огромный лакей разложил ступеньки ступени, отворил дверцы и из великолеп[ного] подвижного терема высадил… как бы вы думали, кого? Бабу Вместо прекрасной волшебницы – бабу-ягу, закутанную во что-то черное. «А чтобы чтобы ты провалилась!» – подумал я. А лакей между тем сложил ступеньки и захлопнул тихонько притворил дверцы.

– А что же панна Марыся Марыся Гелена? – спросил по-польски старуху ротмистр.

– Спит, – отвечала старуха и поплелася поплелась в комнату, поддерживаемая огромным гайдуком.

Ротмистр закурил огромн[ейший] колоссальный трабукос и пошел на конюшню посмотреть, каких ему лошадей заложат, а я, посмотрев посмотрел грустно на экипаж, как лисица на виноград,, и отправился скрепя сердце потчевать старуху чаем. Напрасно я беспокоился, она она уже сама себя потчевала моим чаем потчевала, и когда я взошел в комнату, она даже не и не взглянула на меня. Я сказал Трохиму, чтоб налил себе стакан чтобы он налил себе стакан чаю и укладывал чемодан. Старуха взглянула тогда взглянула на меня, но я отворотился и вышел из комнаты и отвернулась, а я вышел из комнаты, как бы не замечая ее взгляда.

Лошади для меня были готовы. И я, дождавшись Трохима и чемодана, посмотрел еще раз на облепленный грязью дормез, сел в телегу и уехал в полной надежде увидеть таинственную красавицу на следующей станции, т. е. в городе Тараще. Тараща – город! Не понимаю, зачем дали такое громкое название этой грязной жидовской слободе. Наверное можно сказать, что покойный Гоголь и мельком не видал сего нарочито грязного города, иначе его родной Миргород показался бы ему если не настоящим городом, то по крайней мере прекрасным селом. В Миргороде, хотя и не пышной растреллевской или тоновской византийской архитектуры, все же таки а все-таки есть беленькая каменная церковь. Хоть небольшое белое пятно на темной зелени, а оно все-таки оно все-таки оно делает свой приятный эффект в однообразном пейзаже.

А в В Тараще и этого нет. Стоит себе на пригорке на пригорке себе над тухлым болотом старая, темная деревянная церковь, так называемая козацкая, т. е. построенная во времена козаччины постройки времен козачества. Три осьмиугольных конических купола с пошатнувшимися черными железными крестами. Все, и ничего больше. И все это так неуклюже, так грубо, печально, как печальна история ее неугомонных строителей. Едва-едва к вечеру дотащились мы до сего так называемого города. О дальнейшем следовании и думать было нечего. О дормезе и спящей красавице также тоже. Следовательно, я могу смело распоряжаться одной-единственной комнатой в почтовой станции. Я так и сделал Так и сделано.

А Трохиму поручил Трохиму предоставил я распорядиться насчет ужина. Как Как Но как усердно ни распоряжался Трохим, а ужин наш ограничился парою сушеных карасей, ломтем черного хлеба и рюмкой вонючей водки. Трохим был, как говорится, в своей тарелке и подтрунивал над чернечею вечерею, – так называл он наш ужин. Трунил он, собственно, не над ужином, а надо мной, что как, дискать,, дискать, как приятно путешествовать во время такой прекрасной погоды. Мне самому было досадно, но я молчал и старался не думать о погоде, а о чем-нибудь другом. Другое мне, однако ж, плохо давалось. Я вспомнил о матросе, и – вообразите мою досаду: я вспомнил, что мы забыли «Морской сборник» в Белой Церкви. Спрашиваю у станционного смотрителя, не найдется ли из ямщиков охотник съездить верхом в Белую Церковь. Охотник нашелся, я рассказал ему, в чем дело. Он запросил с у меня за поездку три целковых, я не торговался и дал задаток. Ямщик тотчас же отправился в дорогу; а мы с Трохимом, помолясь Богу, привели свои утомленные тела утомленные тела свои в горизонтальное положение. Он на скамейке и я а я тоже на скамейке, обведенной обгороженной с трех сторон чем-то вроде перил, что делало ее похожею на чухонские сани.

Примітки

Прочитал я то, чего не прочитывал ни в одной печатной книге…– У першому номері журналу «Морской сборник» за 1855 р. у рубриці «Официальные статьи и известия» серед інших матеріалів про перебіг воєнних дій та про великі людські втрати в Кримській війні повідомлялося таке:

«Подробные сведения о раненых нижних чинах представляют следующие результаты: в числе 653 нижних чинов было раненых: осколками бомб – 416; ядрами – 63; штуцерными пулями – 110; картечью – 9; ожогами – 9; ружейными прикладами – 1; взрывами – 40; неизвестно чем – 5. На вопросы, в чем состоят их нужды, чего желают для себя или для родных, они почти все единогласно отвечают: “Батюшка царь не оставит нас, а мы желаем, если Господь поможет выздороветь, то поскорее явиться к товарищам на бастионы, отплатить врагам”. При настоятельном же требовании от них указания на способы пособия, выразили желания: отправиться на родину – 31; получить денежное пособие для семейств – 3; освободить детей из кантонистов – 8; выкупить сестру из крепостного состояния – 1; не в силах были говорить – 5; изъявили вообще упование на милосердие начальства – 228. Остальные 377 человек просили одной милости – дозволить им вернуться на бастионы и в команды» [Морской сборник. – 1855. – № 1. – С. 108–109].

Свою оцінку наведених рядків, яка має багато спільного з оцінкою Шевченка, висловив М. Г. Чернишевський у рецензії «Морской сборник, издаваемый Морским учебным комитетом. Год 1855. Книжка 1–9 (январь–сентябрь)», в якій, зокрема, писав:

«Сколько мыслей родят эти строки, запечатленные такою поразительною правдою! Из 653 человек только 43, да и то единственно по повторенному требованию, изъявляют определенные желания и надежды, – и как скромны эти желания! Остальные – говорят только, что поручают себя милости начальства – пусть оно само чем-нибудь наградит их, если находит достойным награды… А большая часть не произносят даже и этих слов… Как ярко обрисовывается одним таким фактом жизнь русского воина, умирающего за отечество, не ожидая воздаяний! Как хорошо обрисовывается ими жизнь русского простолюдина вообще!» [Современник. – 1855. – № 10. – С. 31].

Морфей – у грецькій міфології бог сновидінь, син бога Гіпноса.

Во дни минувшие, во дни невинности моей, как говорит поэт… – Можливо, перегук з ліричним відступом у шостому розділі поеми Гоголя «Мертвые души»: «Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратимо мелькнувшего моего детства…»

…а место действия – страшный четвертый бастион в Севастополе… – Четвертий бастіон – одна з найбільш небезпечних ділянок оборони Севастополя 1854–1855 рр. під час Кримської війни. Це укріплення з великою художньою силою описав Л. М. Толстой у нарисі «Севастополь в декабре месяце»:

«…везде, со всех сторон и во всех местах видите черепки, неразорванные бомбы, ядра, следы лагеря, и все это затопленное в жидкой, вязкой грязи. Как вам кажется, недалеко от себя слышите вы удар ядра; со всех сторон, кажется, раздаются различные звуки пуль – жужжащие, как пчелы, свистящие или визжащие, как струна, – слышите ужаснейший гул нашего выстрела, потрясающий всех вас и кажущийся вам чем-то ужасно страшным. Так вот он, четвертый бастион, вот оно, это страшное, действительно ужасное место, – думаете вы себе, испытывая маленькое чувство гордости и большое чувство подавленного страха» [Современник. – 1855. – № 6. – С. 343–344].

хочется пить, а не хочется встать – цей анекдот відомий також у дещо пізнішій .

Кони наши остановились перед берлином, или дормезом… – Дормез, берлін – велика дорожня карета, пристосована для віддалених поїздок.

Арак – тут: міцна горілка.

Ремонтер – у царській армії офіцер, який займався закупівлею коней для щорічного поповнення (так званого «ремонту») кінного складу.

Трабукос – сорт товстих легких сигар.

Тараща – повітове місто Київської губернії (тепер районний центр Київської області). Шевченко був у Таращі, очевидно, 1845 р. проїздом. В основі порівняння Таращі з Миргородом – асоціація з «Повестью о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» М. В. Гоголя.

пышной растреллевской или тоновской византийской архитектуры. – Растреллі Бартоломео (1700–1771) – російський архітектор. За походженням італієць. Визначний представник російського бароко середини XVIII ст. Для творчості Растреллі характерне прагнення до просторового розмаху архітектурного ансамблю, чіткості планів, а також пластична виразність архітектурних форм, пишність і багатство скульптурного оздоблення.

Тон Костянтин Андрійович (1794–1881) – російський архітектор, родоначальник еклектичного «російсько-візантійського» стилю. Як свідчать щоденникові записи Шевченка (від 11 серпня та вересня 1857 р.), він критично ставився до творчості Тона.

…что делало ее похожею на чухонские сани. – Тобто на фінські санки.