5

Тарас Шевченко

Как мы проехали эту, последнюю в нашем путешествии, эту станцию, кроме ямщика и лошадей, никто из нас не знает. Я проснулся на рассвете у самой царины, или выгона, местечка Лысянки, а Трохима разбудил я разбудил уже перед дверьми почтовой станции. Так как цель конец моего путешествия была теперь был уже очень не в дальнем далеком расстоянии, – не принимая в, разумеется, в расчет грязь и полуверстовую греблю, – то я и рассудил, что лучше немного отдохнуть в Лысянке и потом уже окончить свое стра[нствование] окончить свое не совсем живописное путешествиеокончить пуститься дальше. До Будищ, т. е. до логовища резиденции моего родича, оставалось версты две, не более. Долго ли их проехать? Час, много а много два, – так я рассчитывал. Но как я сомневаюсь во многом, то и в этом расчете усомнился и, чтоб определить это предположение определительнее точнее, я спросил Трохима, что он на это скажет? ИИ А он, подумавши, сказал, что если мы поедем сейчас же, то приедем в Будища не раньше ранее полудня.

– Одна гребля чего стоит! – прибавил он. Я согласился с его тонким замечанием и просил попросил смотрителя дать мне лошадей в сторону, т. е. от почтовой дороги. Он охотно согласился, разумеется, за двойные прогоны, считая не прогоны не за две версты, как я думал, а а за двадцать с чем-то, т. е. до следующей станциистанции станции, до Звенигородки. Он не только меня, но даже Трохима уверил, что ему совершенно все равно. Делать нечего, я согласился. На деле оказалось, что Трохим прав, сказавши, что мы раньше полдня полудня не будем в Будищах; и смотритель прав, считая полуверстовую полуверстную греблю за 20 верст.

Напившись чаю и, хоть хотя не совсем плотно, закусивши, мы тронулись в путьпуть дорогу. При выезде из Лысянки мы взъ[ехали] со всею осторожностию въехали на греблю и завязли, что называется, по самые уши в грязи. Тут пришлося пришлось нам в первый раз употребить волы волов в дело. Это было заключение и без того монотонно-длинного спектакля. Я вскарабкался кое-как с телеги на близ стоящую развесистую вербу, потом спустился на землю и сторонкой, выделывая через лужи антраша, перебрался через греблю и, немного отдохнувши, поднялся на гору и у памятника на евр[ейском] жидовском кладбище расположился отдохнуть, как говорится, по-хозяйски отдохнуть. Местечко Лысянка передо мною лежала как на ладони мной как на ладони красовалась. Все жидовские лачуги можно было пересчитать, а христианских христианские нельзя, потому что они закрыты темными, еще обнаженными садами. Долго я искал глазами в этом лесу груш и яблонь давно и хорошо знакомый мне домик отца диакона Ефрема, у которого я давно когда-то брал первые уроки не рисования, а прямо живописи. Отец Ефрем, чтобы испытать, есть ли у меня способность к этому хитрому делу, заставил меня тереть какую-то черную кра[ску] на листе железа тереть какую-то черно-бурую краску. Я не выдержал испытания на и на другой же день показал пяты отцу диакону. Многое перепробовалперепробовал переиспытал я с тех пор после этого первого урока, но ничто так не врезалось в моей памяти, как это наивноенаивное первое наивное испытание. Грустное, печальное воспоминание..

ПерейдемПерейдем Но перейдем лучше к чему-нибудь другому, пока волы вытащат из грязи телегу с Трохимом. Местечко Лысянка (по свидетельству летописи Самовидца) Лысянка имеет важное значение в истории Малороссии. Это родина знаменитого гетьмана Зиновия Богдана Хмельницкого отца знаменитого Зиновия Богдана Хмельницкого, Михайла Хмиля. И еще замечательна (если верить очевидцам туземным старикам) своей вечерней, не хуже сицилийской вечерни, которую служил здесь ляхам и жидам Максим Железняк в 1768 году. Да если считать все подобные события, недостойные имени памяти человека, замечательными, то не только какая-нибудь Лысянка, каждое село, каждый шаг земли будет замечателен в Малороссии, особенно по правую сторону Днепра. В чем другом, а в этом отношении мои покойные земляки ничуть не уступили любой европейской нации, а в 1768 году Варфоломеевскую ночь и даже первую французскую революцию перещеголяли. Одно, чем в чем они разнились от европейцев, – что у них все эти кровавые трагедии были делом всей нации и не никогда не разыгрывались по воле одного коронованного тирана какого-нибудь пройдохи, вроде Людовика XI Екатерины Медичи, что допускали нередко у себя западные либералы.

Наконец, смешная и скучная процессия с телегой была кончена. Я полтинником поблагодарил угрюмого мужика, а выпачканного грязью мальчугана, его усердного сотрудника, поощрил гривною меди. И, благополучно усевшися усевшись в телеге, продолжал финальный акт монотонной комедии, т. е. последней последние версты моей бестолковой поездки.

Трохим мой хотя и не знахарь, а будущее определяет не хуже любого знахаря. Во время самого обеда телега наша остановилась перед домом моего гостеприимного родича. Хозяин встретил Встретил он меня на крыльце с салфеткою в руке, а хозяйка кузина в столовой с озабоченным лицом и с выпачканным в муке носом. Это значило, что куличи в печке еще не поднялись до определенной высоты; этот важный процесс еще не свершился и своей томительной неизвестностью тревожил заботливую хозяйку. Я только так догадывался и, разумеется, не без основания. Страстная неделя уже была на исходе, а в эти дни известно, чем белятся и румянятся усердные ученицы госпожи профессорши Авдеевой.

Я подобно Чацкому. Как выразился наш бессмертный бессмертный поэт, он попал с корабля на бал, а я с телеги да прямо за стол и еще чуть-чуть не в плаще непромокаемом и галошах непромокаемом плаще и в калошах.

Два раза, с извинением, хозяйка вставала из-за стола, и куда-то на минуту выходила, и и опять возвращалась, храня глубокое молчание. В третий раз она, уже не и не извинясь, оставила нас за столом, промедлила минутой больше более, чем в первые отсутствия, и возвратилась с сияющим лицом и с обмытым умытым носом. Значит, великий великий химический процесс совершился к общему бл[агополучию] в доме благополучию. Слава Богу, а то бы и меня выгнали из дому. Богу! Теперь только посыпались вопросы и расспросы о Киеве, о родне, о знакомых, о приятелях и приятельницах и, наконец, о монахах. Я отвечал как попало; меня занимал рычаг, которым была двинута моя сонная неподвижная кузина на такую необыкновенную деятельность! Рычаг этот – ничего больше, как крошечное тщеславие; ей захотелось блеснуть, что называется, своими куличами перед необразованными провинциалками, – так обыкновенно называла она своих соседей соседок. К концу обеда и я немного поразмялся, передал, разумеется, с безукоризненной точностию, поклоны и глубочайшие почтения глубочайшие поклоны моим родичам, сообщил сообщил им новорожденные, свеженькие городские сплетни и в заключение рассказал про дормез и заключенную в нем красавицу, про встречу мою с ротмистром Курнатовским и, наконец, про старую дуэну, которая так невежливо распорядилась на[шим?] моим чаем.

– Так он теперь только возвращается с контрактов? – воскликнула хозяйка. А хозяин однотонно прибавил:

– Это наш хороший сосед по имению.

– И во всех отношениях прекраснейший человек. Жаль только, что он рано оставил службу, а с таким состоянием как он имеет, можноможно можно бы далеко уйти. Настоящий кавалерист! – прибавила она хозяйка неравнодушно.

– А кто такая эта молодая красавица, что с ним путешествует? – спросил я, обращаясь к хозяйке ней. Ее сконфузилсконфузил заметно сконфузил мой вопрос; она замялась и, ахнув, быстро встала из-за стола,, покраснела, быстро встала из-за стола и побежала в пекарню. Я посмотрел вслед удалявшейся хозяйки удалившейся хозяйке и хотел обратиться с таким же вопросом к хозяину. Но, увы! Родич мой почти спал с недопитым стаканом сливянки в руке. Постный обед возымел свое действие. Он бессмысленно взглянул на меня, и мы молча встали из-за стола, пожали друг другу руки и разошлись расстались, проговоривши: «До свидания». Что же значит мой вопрос о путешествующей красавице, от которого моя не весьма конфузная кузина так сконфузилась? Тут что-то интересное кроется. А что? Известно аллаху и именно, известно одному аллаху и, наверное, моей кузине. А когда известно ей, значит, известно всему уезду всем и всякому, кроме меня, но я постараюсь открыть этот таинственный ларчик. А для чего? И на этом серьезном вопросе я заснул на уготованном мне ложе в так называемом флигеле, в квартире № 1.

Квартира № 1 состояла из одной небольшой небольшой одной комнаты с узеньким, вроде готического, окном. Где же я помещу моего своего Трохима? Это был первый вопрос, представившийся мне, когда я проснулся и осмотрел мою временную обитель. В этой каморке невозможно, здесь и одному тесно. А он у меня, как истинный хохол, любит развернуться; ему необходим простор. Где же мне его поместить? Оставить его на произвол самого себя невозможно. Он, пожалуй, приютится у ленивой распутной и избалованной дворни, и через неделю я своего Трохима не узнаю. Нет, это невозможно непозволительно и грешно даже. Он, не знаю, что вперед будет, а теперь в настоящее время чист и непорочен, как новорожденное дитя. И по наивно-оригинальному характеру своему нисколько не подходит к категории лакеев, тем а тем более крепостных лакеев.

Хотя он, т. е. Трохим, и не первопланная фигура на изображаемой мною картине, но фигура, по своей оригинальности требующая некоторой отделки, и а тем более, что я дал слово читателю очертить его хоть [с] небольшими с некоторыми подробностями. А у меня слово закон, и теперь я я теперь намерен сделать два дела за одним приемом присестом: исполнить данное слово закон и пополнить пробел сегоднишнего дня, т. е. дня прибытия моего к родичам.

Породою своею Трохим не принадлежит к слоям высшего круга людей. Он просто сын киевского мещанина, и когда я его взял взял я его к себе в жокеи, то он у меня он большею частию лежал на ларе в передней, но не спал, а глубокомысленно смотрел на в потолок. Чтобы переменить род род занятий и предохранить его его занятия и предохранить от скорбута, я принялся учить его русской грамоте. Ленивый мальчуган сверх ожидания моего ожидания оказался прилежен и чрезвычайно понятлив. В продолжение месяца он стал начал читать гражданской печатки книгу не хуже своего учителя учителя, т. е. меня. Выучивши грамоте Трохима, я успокоился насчет скорбута и и его умственного застоя, чего я также опасался застоя. Прошло некоторое время несколько времени, я замечаю, что Трохим мой опять потолком любуется, как будто он совершенно неграмотный.

– Что же ты не возьмешь какую-нибудь книгу и не читаешь? – сказал я ему однажды.

– Я не хочу читать ваши книги, – отвечал он, вставая с ларя. – Они все толстые, их и в год не прочитаешь прочитаешь, да и непонятные, – прибавил он. «Резон», – подумал я и, в виде пробы его вкуса и понятия, дал ему полтинник и послал его в книжную лавку Должикова купить себе книгу по своему нраву.

Ушел Трохим мой и пропал. Прождал я его весь день. Меня интересовали книги, какие он себе выберет. Мне Мне нужно было выйти со двора, а квартиру не на кого оставить. Я сердился, но это не помогло. Он возвратился уже в сумерки. Я против обыкновения моего спросил сердито его сердито – где он пропадал во весь день.

– Та все на Подоле, – ответил отвечал он как ни в чем не бывало. – Там все про войну говорили, так я и слушал, – прибавил он, вынимая из карманов кармана книги.

В это время наши войска блокировали Силистрию, – меня подстрекнуло любопытство спросить Трохима, чточто что же он слышал о войне.

– Я ничего не слышал, потому что далеко стоял. – И, подавая мне книги, прибавил: – Посмотрите-ка, какое я я себе добро купил.

Я чуть не захохотал на его ответ про войну о войне. Книги произвели на меня на меня произвели такое же действие. Одна была из них была какая-то физика времен Екатерины II с чертежами; а другая, на синей грубой толстой бумаге, – переписка Екатерины Второй той же Екатерины II с Вольтером. «Пропали мои труды и деньги», – подумал я и, отдавая книги, спросил его, для чего он купил накупил этой себе этой дряни. Это его озадачило Вопрос мой его озадачил, но он тут же оправился.

– Не дрянь, – сказал он, развертывая переписку фернейского мудреца. – Вы Вы только пощупайте бумагу, просто лубок. Не только на мой век, и детям, и внукам хватит такой достанет такой дебелой книги.

– Хорошо, – сказал я смеясь. – А я. – Ну, а другую книгу кому ты после себя оставишь? – спросил я.

– Это ничего, что в ней листы будут листы немного потоньше; зато она с картинками кунштами. – И минуту спустя спросил спросил он меня: – А вы мне будете рассказывать, что значат эти картины куншты?

– Лучше закажи ты ст[оляру] завтра столяру липовую таблицу (доску), разведи в чем-нибудь мелу и принимайся писать; а когда выучишься выучишься писать, тогда я я и расскажу тебе, что значат эти картины, – сказал я ему и велел поставить ставить самовар. На другой день принялся Трохим Трохим принялся за каллиграфию и так же быстро постиг тайну сего изобразительного искусства, как и тайну букваря. Исписавши дести две бумаги, он стал записывать ра[сход] довольно красиво и четко мелочной расход и переписывать песни из московского песенника, который достался ему от отца и лежал в до сих пор в сундуке без всякого употребления.

Случилось Нужно мне было съездить в Каменец-Подольский, я и Трохима взял с собой, а чтобы занять его во [время] чем-нибудь в дороге, я дал ему тет[радку] чистую тетрадку и велел записывать все, что случится во время дороги, начиная с названия почтовых станций, сел, городов и рек. Я был доволен моей мысльюмыслью выдумкой. «Но кто проникнет зрячим оком ть[му] непроницаемую тьму грядущего?» – со вздохом должен был я сказать, возвратившись в Киев впоследствии.

Возвратясь из путешествия, я, как порядочный хозяин, велел Трохиму показать мне вещи, которые браты были в дорогу. Увы! чемодан был наполовину опорожнен.

– А где же такие-то и такие такие и такие-то вещи? – спросил я Трохима.

– А Бог их знает, – отвечал он спокойно.

– Хороший же ты слуга. – А я еще, как доброму, словутку купил. – Чего же ты смотрел в дороге? – прибавил я с досадой.

– Я все смотрел, что мне нужно было записывать в тетрадке тетрадку. Вы же сами приказали, – сказал он с упреком. Он Он был совершенно прав, а я кругом виноват. Заставить лакея дневник дорожный журнал вести! Глупо, оригинально глупо!

– Покажи же мне свою тетрадку, я посмотрю, что ты там записывал? – Он вынул из кармана запачканную тетрадку и самодовольно подал мне мне свое произведение. Манускрипт так начинался начинался так:

«До света рано выехали мы из Киева и на десятой версте около уездного трактира перед уездным трактиром остановились, спросили у горбатого трактирщика рюмку лимоновки, кусочек бублика и поехали дальше.

Того же дня и часа, станция Вита. Пока запрягали кони, я сидел на чемодане, а они – т. е. я – сидели на рундуку, пили сливянку и с курчавою жидовкою жартовали».

– Ты слишком подробно описываешь в подробности вдаешься, – сказал я ему, отдавая тетрадку. – Спрячь ее, я другой раз в другой раз я дочитаю. – И тут И, почесавши затылок, пошел к портному и заказал новое платье платье вместо растерянного в дороге. С тех пор я уже не заставляю его вести путевые записки.

Оригинал порядочный мой Трохим, и что мне в особенности но что в особенности мне в нем нравится, так это отсутствие малейшей лакейской способности.

Примітки

До Будищ… оставалось версты две, не более. – Будище – село Звенигородського повіту Київської губернії (тепер Звенигородського району Черкаської області). Шевченко жив у Будищі у 1828–1829 рр., коли був козачком у П. Енгельгардта.

Звенигородка – повітове місто Київської губернії (тепер районний центр Черкаської області). Шевченко був у цьому місті до заслання. Згадки про Звенигородку є в «Приписах» до поеми «Гайдамаки», у повісті «Варнак», щоденнику поета та в листі до В. Г. Шевченка від 5 жовтня 1860 р.

…выделывая через лужи антраша… – Антраша – елемент класичного танцю, вертикальний стрибок обома ногами.

…домик отца диакона Ефрема… – автобіографічна деталь. В «Автобиографии» Шевченко згадує про навчання у диякона-маляра в Лисянці.

И еще замечательна… своей вечерней, не хуже сицилийской вечерни, которую служил здесь ляхам и жидам Максим Железняк в 1768 году. – Тут мова йде про Коліївщину – національно-визвольне й антифеодальне повстання 1768 р. на Правобережній Україні, одним з керівників якого був запорозький козак Максим Залізняк (початок 40-х років XVIII ст. –?).

«Сицилийская вечерня» – народне повстання на острові Сицилія, яке почалося 31 березня 1282 р. у Палермо й охопило у квітні весь острів. Було спрямоване проти гніту французьких феодалів, яким король Сицилійського королівства Карл І Анжуйський надав широкі привілеї та землі. За легендою, гаслом до повстання був церковний дзвін, що закликав до вечірньої молитви (звідси назва).

в 1768 году Варфоломеевскую ночь и даже первую французскую революцию перещеголяли. – Варфоломіївська ніч – масова різанина протестантів-гугенотів католиками вночі проти 24 серпня 1572 р. (дня св. Варфоломія) в Парижі, організована королевою Катериною Медичі та Гізами. Мотив зіставлення Варфоломіївської ночі з Коліївщиною є також у поемі «Гайдамаки». Перша французька революція – революція 1789–1794 рр. у Франції.

Как выразился бессмертный поэт, он попал с корабля на бал… – Маються на увазі рядки з восьмого розділу роману О. С. Пушкіна «Евгений Онегин»:

И путешествия ему,

Как все на свете, надоели,

Он возвратился и попал,

Как Чацкий, с корабля на бал.

– Так он теперь только возвращается с контрактов? – Контракти – ярмарок, на якому укладалися контракти на оптовий продаж і купівлю промислових виробів, сільськогосподарських продуктів, на продаж, купівлю, оренду поміщицьких маєтків тощо. Виник у XV–XVI ст. у Львові. В 1797 р. переведений до Києва, де відбувався протягом лютого щорічно. У 1927 р. скасований.

В это время наши войска блокировали Силистрию… – Йдеться про блокаду російським військом болгарського міста Сілістрії на Дунаї в травні – червні 1854 р. під час Східної (Кримської війни) 1853–1856 рр.

…переписка той же Екатерины II с Вольтером. – Мова йде про видання: Переписка Екатерины Великой с господином Вольтером / Перевел Александр Подлесецкий. – М., 1803. – Ч. 1–2.

…переписку фернейского мудреца. – Ферне – маєток Вольтера на кордоні між Францією та Швейцарією, де він мешкав з 1758 до початку 1778 р. Цей період увійшов в історію як найбільш плідний у творчому житті Вольтера.

Исписавши дести две бумаги… – Десть (від перс. десте – в’язка, жмут) – рахункова одиниця писального паперу, що вживалася до введення метричної системи мір. Дорівнювала 24 аркушам.

Кам’янець-Подільський – місто, центр Подільської губернії (тепер районний центр Хмельницької області). Шевченко приїздив у це місто за завданням Київської археографічної комісії в першій половині жовтня 1846 р.

Словутка (славутка) – плащ-бурка з відлогою з товстого сукна, який виробляли в місті Славуті на Волині.