3

Тарас Шевченко

Граф быстро вырастал и учился весьма медленно и тупо; нельзя сказать, чтобы он был вовсе без способностей, нет, в нем были кое-какие способности, но и те были заглушены небрежением матери.

Графиня постоянно восхищалась успехами своего милого Болеслава, а успехи Болеслава ограничивались гармоническим лепетаньем на италиянском языке; она была в восторге и больше ничего не требовала от своего милого Болеслава, хотя и готовила его для университета.

Учителя получали исправно содержание и жалованье и делали свое дело, как наемники или как большая часть учителей.

Читали ежедневно ему ежедневно свои уроки или на досуге рассказывали ему про псовую охоту и т. п. анекдоты.

Одна панна Магдалена с чувством матери заботилась о его моральном образовании; но неуместные восторги графини мешали ей, и Болеслав уже очень хорошо понимал (тоже, может быть, учителя поселили в нем это понятие), что он граф, и граф богатый, что ему не нужно никаких познаний и добродетелей. И часто грубыми своими выходками приводил бедную панну Магдалену в слезы.

Мне было больно смотреть на эту благородную, прекрасную женщину. Я в душе возненавидел Болеслава, и если б не она, то я давно бы ему свернул голову.

Но она, бедная, жестоко оскорбленная, бывало, приголубит меня и повторяет мне святые слова: «Любите и ненавидящих вас».

Я забыл вам сказать, друже мой добрый, что графиня была ни вдова, ни мужнина жена, как говорится.

Муж ее бросил и жил постоянно в Италии, быстро проматывая свое прекрасное подольское имение.

А графиня с сыном жила, как вам уже известно, на Волыни и занималась (как она сама говорила) эдукацией единственного сына.

Теперь скажите мне, какой добрый, нравственный пример мог видеть мальчик в семейной жизни своих родителей?

Прежде он часто, бывало, спрашивал у своей м[атери] нежной матери: скоро ли приедет папаша? На что мать ему отвечала, что его папаша негодяй и что если он и приедет когда-нибудь, то она его в дом не пустит.

Хорошо было слушать сыну от матери подобные слова сыну от матери подобные слова!

Впрочем, в быту богатых людей подобная семейная распря не редкость, следовательно, и на молодого графа это не делало большого впечатления.

Домашнее воспитание графа кончилось; надобно было выбрать приличное его породе учебное заведение, в которое можно было бы послать его для окончательного образования.

По этому случаю дан был большой банкет; а после банкета, на другой день, приглашены были гости на домашний сейм, на котором было рассуждаемо, куда именно послать графа для окончательного образования.

Перебрали все лицеи, все университеты, начиная с Геттингенского, и, наконец, общим голосом решили послать графа в Вильно и приготовить из него политико-эконома.

После этого важного события через м[есяц], спустя месяц, дала графиня еще большой банкет, на котором молодой граф отличился в мазурке.

Через несколько дней после банкета уехал он в огромном дорожном берлине в Вильно.

Я почувствовал себя свободнее: он стоял перегородкой между мною и панной Магдаленой; мне нельзя было при нем сказать ей простого слова, чтобы не подвергнуть ее, бедную, насмешкам злого мальчика.

Наконец, он уехал, и мы осталися одни, и действительно одни. Во всем доме не было никого, с кем бы можно было так дружески и так откровенно поговорить, как мы с нею разговаривали.

Старая графиня едва замечала ее присутствие в своем доме. Ее это грубое невнимание тревожило, она несколько раз собиралась оставить графиню, но где она, бедная, могла приклонить свою одинокую голову?

Она готова была выйти замуж за самого грубого посессора, чтоб только избавиться ей графини.

Но грубые посессоры на бедных девушках не женятся, а она, бедная, совершенно ничего не имела, кроме чистого, благородного сердца!

Открывая свои задушевные мысли, она мне говорила, что останется в этом доме только до тех [пор], пока я не уед[у] вырасту и не буду в силах располагать собою; тогда она отправится в Варшаву или в Вильно и примет чин смиренной кармелитки. Мир твоей доброй, праведной твоей праведной душе!

Грустно мне было выслушивать ее задушевную исповедь, ее непорочные предположения.

Бывало, просидим за полночь, наговоримся, наплачемся и расстанемся до другого вечера почти счастливыми.

Часто свои грустные проекты она кончала симфонией Себастиана Баха на домашнем органе.

Это была святая Цецилия! И я, затая дыхание, слушал ее и молился на нее. Это были самые чистые, самые счастливые минуты моей печальной жизни.

Меня засадили в экономическую контору писать. И тут-то [я] почувствовал свою горькую зависимость.

Тут я впервые услышал слово крепостной.

Горькое! проклятое слово! И день тот проклят, в который я его услышал в первый раз!

Но делать было нечего! Нужно было покориться судьбе! Тяжкое для меня настало время!

Одна только незабвенная панна Магдалена могла укрощать и успокаивать меня. Я ей одной обязан, что не наложил на себя грешные руки!

А может быть, было бы и лучше? Нет! Как ни печальна, как ни тяжела наша жизнь, но мы не вправе ее прекратить.

Пускай тот ее от нас отнимет, кто даровал нам ее.

Я продолжал писать в конторе, а по вечерам посещал панну Магдалену.

О чем мы с ней ни говорили? О чем мы с ней ни мечтали? И все-то наши мечты и предположения разошлися, как дым по светлому небу!

Она мне сообщала книги, какие только могла отрыть порядочного содержания в домашней библиотеке графини, потому что вся почти библиотека была составлена из романов.

В конторе писаря смеялись надо мною, называя меня панычем, белоручкой, немцем, потому что я читал не русские и не польские книги.

Однажды во время жныв, или, по-здешнему, страды, послали меня с лановым на лан переписать жниц и копны нажатой пшеницы.

Проходя мимо жниц, я увидел женщину, как будто мне знакомую, и около ее, между снопами и прикрытая зеленым холодком (спелая спаржа), спала девочка лет десяти, прекраснейшее дитя! украшенная полевыми цветами; около ее т[ыква], в тени, тыква (кувшин) с водою и торба с хлебом.

Я долго любовался прекрасным личиком спящего дитяти.

Налюбовавшись этою скромною к[артиною], прекрасною картиною, я спросил у почти знакомой мне женщины, как ее имя, чтобы записать в реестр жниц. Она сказала мне свое имя. Имя и голос мне показался чрезвычайно знакомым.

Я спросил ее, не дочь ли она, Домаха, такой-то вдовы?

Она отвечала, что она самая.

– А это твое дитя?

Она отвечала: «Мое!»

Я расспросил ее о ее домашнем житье-бытье. Напомнил ей тот вечер, когда она мне, голодному беглецу, вынесла кусок хлеба. Она вспомнила, узнала меня и обрадовалась, как родному брату. И просила меня навестить ее в старой материной хате.

Старушка-вдова В следующее же воскресенье, после обедни, посетил я ее в знакомой мне хате. И из грустного ее рассказа узнал я вот что. Старушка-вдова, моя благодетельница, давно уже умерла, а после смерти матери она вышла замуж. Муж вскоре бежал на Бессарабию, бросил ее с одну с маленькою дытыною. Рассказала она мне все это так просто, так трогательно, как только рассказывается самая печальная истина.

Просила она меня остаться у нее обедать, чем Бог послал. Я остался; и она, бедная, почти плакала, что не было у нее и пятака на чвертку горилки. Бедная!

Во всей хате ее была видна скудость и нищета. Но при всем том все было чисто и опрятно. Старая хата была тщательно вымазана, хотя и желтой глиной, – белую глину нужно купить или на хлеб выменять, а за желтой стоит только сходить на берег Случи.

Вся бедная домашняя утварь была в чистоте и порядке. Рубахи, как на ней самой, так и на дочери, были чистые, белые. Все у нее было в таком порядке, что и самая нищета показалась мне не так отвратительною, как я себе ее воображал.

Простившись с нею, я пошел домой, обещаясь навещать ее каждое воскресенье.

По дороге зашел я в свою старую пустку. Печальный вид! Окна выбиты, двери выломаны, дорожки поросли бурьяном, а в провалившейся печи сова гнездо себе свила!

Посмотрел я на это запустение, и мне стало грустно, я страшно почувствовал свое одиночество.

Мне пришло в голову возобновить свою пустку и поселиться в ней. Но что я буду делать в ней один? Жениться? На ком же я женюсь? На крестьянке? Как же я с нею буду жить?

И, подумавши, решился я возобновить свою пустку и поселить в ней мою ново-старую знакомку с дочерью. В [это время?] Девочке в это время было лет десять, не более, мне было семнадцать лет. Воспитаю ее по-своему и женюся на ней. Подумал, подумал и пошел я в свою контору.

Дорогой разыгралось мое молодое воображение. Я представлял себе все счастие, всю прелесть своей будущей семейной жизни.

Ввечеру сообщил я свой план панне Магдалене. Она была в восторге, плакала, целовала мои руки, называла меня своим сыном, своим родным братом, говорила, что я делаю доброе християнское дело, укрывая от нищеты и горя вдову и сироту. В заключение обещалась помогать мне всем: и советами, и деньгами, и научить мою будущую жену и грамоте, и музыке, и хозяйству.

На другой день я принялся за дело; выпросил себе свободы на несколько дней, нанял мастеров, и началось возобновление моего детского жилища.

К хате вместо коморы прибавил я светлицу; сад огородил новым частоколом, около хаты н[е забыл?] оставил место для цветника; не забыл также сарая для коровы и прочих домашних животных; словом, устроил все, что необходимо для крестьянского быта.

И когда все это было готово, пошел я просить свою соседку на новоселье.

Заплакала она, бедная, когда сказал я ей, что все это устроено для нее и ее д[очери?] маленькой Марыси. В воскресенье, после обеда, пошли мы навестить их с панною Магдаленою, и как же она, бедная, была рада, что ею и панна не погнушалась.

Так как хата моя была недалеко от панского двора, то мы с панною Магдаленою каждый день посещали нашу воспитанницу. Панна Магдалена учила ее читать по-польски, а я по-русски. Мне не хотелося ее больше ничему учить, я все как-то не верил в свое счастье и и ее счастье.

Примітки

…все университеты, начиная с Геттингенского… – Геттінгенський університет заснований 1737 р. у м. Геттінгені (Німеччина). У XIX ст. – один із провідних центрів культурного і політичного життя країни, в якому працювали відомі вчені.

…решили послать графа в Вильно и приготовить из него политико-эконома. – Тобто послати на навчання до Віленського університету. Заснований 1579 р. як Віленська академія. З 1773 р. існував як Головна школа; 1803 р. її перейменовано у Віленський університет. У XIX ст. тут викладали відомі вчені, здобули освіту А. Міцкевич, Ю. Словацький та ін. У 1832 р. університет закрито і на його основі створено медико-хірургічну і духовну академії.

Посесор – орендар державного маєтку.

Кармелітка – черниця католицького ордену кармелітів, заснованого в XV ст. у Франції.

Бах Йоганн-Себастьян (1685–1750) – німецький композитор і органіст. Серед інструментальних творів Баха – п’єси для органа, клавесина, скрипки, віолончелі, концерти і сюїти для симфонічного оркестру, концерти для скрипки з оркестром та ін.

Это была святая Цецилия! – Цецілія – католицька свята, за легендою, жила в першій половині III ст. й походила з римської патриціанської родини. Вважалась покровителькою церковної музики. Образ святої Цецілії, з якою порівнюється панна Магдалена, в повісті Шевченка виник, можливо, під впливом живописних робіт італійських художників – Рафаеля (1483–1520), Доменікіно, Карло Дольчі (1616–1686), що зображували святу Цецілію. У 1834 р. картину Рафаеля під час перебування в Італії копіював К. Брюллов (зробив контур, робота закінчена Т. Горецьким. – Ацаркина Э. Н. Карл Павлович Брюллов: Жизнь и творчество: 1799–1852. – М., 1963. – С. 342). Шевченко, ймовірно, бачив цю копію. Знав він, очевидно, й одну з найзначніших робіт К. Дольчі «Свята Цецілія», що зберігається в Ермітажі.

Муж вскоре бежал на Бессарабию… – Після 1812 р., коли Бессарабія (територія між річками Дністром, Прутом та пониззям Дунаю) після завершення російсько-турецької війни 1806–1812 рр. у результаті Бухарестського мирного договору відійшла до Росії, до неї у великій кількості почали тікати кріпаки – українці й росіяни. Феодальний гніт тут був дещо слабшим, ніж у центральних губерніях Російської імперії, основна маса молдавських селян юридично вважалася особисто вільною, хоч, по суті, і перебувала у феодальній залежності від бояр і монастирів, на землях яких проживала.

Політика російського уряду щодо втікачів-селян на території Бессарабії була непослідовною. З одного боку, Росії було вигідно освоювати незаселений край за допомогою переселенців, що не претендували на державні витрати. Указом від 31 жовтня 1817 р. царський уряд заборонив розшукувати втікачів-селян на території Бессарабії. З другого боку, втеча селян порушувала інтереси поміщиків, що втрачали кріпаків, і тому уряд своїми розпорядженнями забороняв приймати втікачів у колоністські поселення. Все ж на 60-ті роки XIX ст. у Бессарабії жило близько трьохсот тисяч українців та росіян.