6

Тарас Шевченко

Я пролежал в погребе, связанный, трое суток. Это я знаю потому, что три раза показывался дневной свет в [душник] сверху, в душник. Мне не подавали ни хлеба, ни воды, да мне и не нужно было ни того, ни другого. Меня кормило мое сердечное горе и поили слезы, а мучила и терзала совесть. Я чувствовал почувствовал все свои преступления разом. Я был хищник, грабитель и, наконец, убийца! О, мое горе в ту бесконечную трехсуточную ночь было неизмеримо! Мне представлялися все мои преступления так живо, так страшно выразительно, что я закрывал глаза руками. Иногда, и то ненадолго, картина переменялась. И мне представлялося мое детство: пустка, ночь в поле, вой волков, лановый, пан Кошулька и моя благородная панна Магдалена, а за нею, как светлый божественный ангел, прекрасная моя, непорочная Марыся…

Граф… и картина покрывалася огнем [?] Боже мой! Боже мой! Вскую мя еси оставил!

Картина переменялась. И я видел погубившего меня врага моего. Кругом меня все в огне горело, и я впадал в бешенство: кричал, плакал и грыз камн[и] каменный пол погреба. Мучения мои были страшны, молитвы и всякие другие добрые помыслы покинули меня на жертву лютым демонам.

Припадки бешенства повторялись со м[ною] ежечасно. Однажды я пришел в себя и почувствовал жажду, подполз к дверям (я ходить не мог, потому что у меня были связаны руки и ноги), на[чал?] стал кричать, просить воды. Никто не отзывался на мой крик. Жажда меня терзала. Я рванулся, и веревки на руках подались. Я еще раз, веревки чувствительно ослабли. Кое-как я освободил руки и потом ноги. Прошелся ощупью по своей темнице, и мне стало будто легче. Подхожу к душнику, смотрю, свету не видно: должно быть, ночь. Теперь все спят, а, неужели ж и сторожа мои заснули? Подхожу к дверям, стучу, зову, никто не откликается. Через минуту прислушиваюсь, на дворе слышу легкий шум и голоса людей: вероятно, меня услышали. Кричу опять, никто не отзывается, а шум на дворе все более и более увеличивается. Оглядываюсь, из душника красный огонь свет пробился в погреб, и слышу голоса: «Пожар! Пожар!»

Тут я потерял всякую надежду выпросить воды. Кто теперь меня услышит? А жажда сильнее и сильнее меня стала мучить. Я пробовал всасывать лизать сырые стены, но мне легче не было. Я знал, что в погребе есть вино, но оно было заперто другою железною дверью. Я выл от , как зверь, от страдания, мне представлялася со всеми ужасами голодная смерть. Слушаю, дверь отворяют и зовут меня по имени. Я бросился к двери, дверь растворилася, и я увидел на пороге своих товарищей. Первое мое слово было: «Воды!» – Принесли мне воды, я напился, оглядываюсь вокруг себя, и страшно выговорить, что я увидел.

На дворе, при свете пожара, соучастники мои режут, и бьют, и живых в огонь бросают несчастных гостей графини.

О, лучше не родиться, чем быть свидетелем и причиною такого ужаса!

Пока меня держали в погребе, крестьяне дали знать моим товарищам о случившемся. И они прилетели на выручку.

Ужасная была выручка!

К графине собралося много гостей с детьми и женами по случаю похорон сына. Но ему Бог не судил в земле лежать – труп его грешный сгорел на пышном катафалке.

Все уже было готово к похоронам, уже ксендзы начали панихиду петь, как тут мои то[варищи] разбойники налетели, как коршуны, зажгли великолепные палаты, и началось убийство. Грудных младенцев не пощадили. Варвары!

А крестьяне собралися на двор как бы на потешное зрелище. Ни один и пальцем не пошевелил, только хохотали, когда разбойники бросали со второго этажа толстого пана или пани. Грубые, жестокосердые люди!

А кто их огрубил? Кто ожесточил? Вы сами, жестокие, несытые паны!

Крестьяне, впрочем, спасли панну Магдалену за ее ангельскую доброту и за то, что она по воскресеньям ходила в нашу церковь. Спасли и мою бедную Марысю, потому что она была не панна.

Я отыскивал их в селе, мне хотелося еще хоть раз взглянуть на них, бедных. Но крестьяне не показали мне их убежища, бояся, чтобы я не убил невольно-преступную Марысю.

Бедные, они не верили, что я чистосердечно простил ее.

И мне не удалося их тогда в[идеть] увидеть.

При свете пожара товарищи увлекли меня с собою по направлению к корчме, где я в первый раз встретил разбойников и где совершил убийство!

Товарищи напилися вина, зажгли корчму и жида-предателя живого в огонь бросили.

Мы ушли ночевать в дуброву.

К удивлению моему, я не видел у разбойников никакой добычи. Следовательно, все это было сделано только для моей свободы.

О бедная моя свобода! Убийством и пожаром ты куплена была!

Я не принимал никакого участия в делах преступного братства, я почти все хворал, и вскоре опять ко мне болезнь прежняя возвратилась; случилося это недалеко от моей родины, то я и просил товарищей перенести меня в село и положить в тытаревой хатке, что в саду, а там, что Бог даст.

Долго они не соглашались, боясь преследования полиции, но я убедил их в моей безопасности. Я знал наверное, что меня тытарь не выдаст. А если б и выдал, то я не боялся правосудия и казни, потому что я и без того казнился ежеминутно. Мне страшно надоела зверям подобная разбойничья жизнь.

Ночью перенесли меня товарищи в назначенную мною хатку в тытаревом саду. Положили меня в хатке и дали знать хозяину, что у него есть гость недужий.

Поутру пришел ко мне сам хозяин. Принес мне воды, хлеба и кипяченого молока с шалфеем; с участием расспросил, что у меня болит, и напоил меня горячим молоком. Потом принес мне постель и п[ривел] ввечеру привел знахаря. Прекрасное, благородное лицо знахаря, с белою окладистою бородою, внушило мне доверие, но лекарства его все-таки мне не помогали.

Хозяин и знахарь просиживали со мною целые дни, но женщин я не видал у себя в хате. Вероятно, благоразумный хозяин не говорил своей хо[зяйке] жене про меня, не полагаясь на женскую скромность.

Мне становилось хуже и хуже, так что я просил к себе священника позвать.

Привели ко мне ночью священника, и я узнал того самого отца Никифора, который когда-то обещал из меня человека сделать сделать из меня человека.

Он был уже седой, но бодрый старец. Удивился простодушный старик, когда я ему напомнил того бедного Кирилка-сироту, взятого им когд[а-то] давно когда-то у бедной вдовы Дорошихи.

После исповеди и принятия святых тайн я почувствовал себя лучше.

Святое, великое дело религия для человека, тем более для такого, как я, грешника!

День ото дня мне становилось лучше.

Добрый хозяин мой как ни старался скрыть мое пребывание в его доме, одначе тайна была открыта.

Поздно вечером я сидел у окна и слушал пение соловья в саду, вдыхая в себя запах цветущих черешен и вишен. За деревьями, мне показалося, что-то будто бы мелькнуло черное. Смотрю пристальнее – человеческая фигура тихо подходит к хате. Ближе – вижу: женщина подходит ко мне женщина в черном платье, только не крестьянского покроя. Подходит к самому окну, и кого же я узнал? Мою единую! мою незабвенную панну Магдалену.

Она вошла тихонько в хату.

Мы судорожно обнялись и поцеловались и долго держали друг друга за руки, не говоря ни слова.

Потом, как сестра, как нежная самая нежная, нежная любовница, она обвила меня своими руками. И горько, горько зарыдала.

Недолго продолжалось наше свидание, потому что я был еще слаб. Она это поняла и вскоре простилася со мною, обещался навестить меня на другой день.

Она ради моей бедной Марыси осталася с нею жить в селе, потому что Марыся, как подданка, не могла следовать за нею нею в монастырь. Случайно узнала она о моем пребывании у тытаря. Ей Она искала для себя квартиру в селе, и ей рекомендовала дияконша тытареву хатку в саду как самое уютное и дешевое убежище.

Она днем пришла посмотреть хатку. Хозяева мои были в поле на работе, а то бы они ее не пустили в сад.

Я в то время спал, когда она приходила в хатку. Она меня видела спящего, узнала и не разбудила, а посетила вечером.

Свидания наши продолжались ежедневно, когда хозяева мои уходили в поле на работу. И, Боже мой, о чем мы с ней не переговорили. Какие возвышенные, благородные помыслы и чувства она исповедала передо мною!

Она рассказала мне, как она по получении моего письма, в котором я просил у нее свидания, приходила каждый вечер в продолжение лета и осени в эту самую [хатку], до[жидала] и дожидала меня иногда до рассвета. И какие чистые христианские средства в то время она придумывала к моему обращению.

Мы исповедались друг перед другом, говорили обо всем, что было близкого, сердечного, но о Марысе не было сказано ни слова. Она как бы боялась в[спомнить?] напомнить мне о ней, а я как бы тоже боялся услышать ее имя из уст непорочных уст панны Магдалены.

А Марыся моя бедная приходила каждый раз с панною Магдаленою и оставалася в саду, не смея зайти ко мне в хату.

Однажды я собрался с духом и спросил:

– Что моя бедная Марыся? Жива ли она?

– Жива. Но не скажу здорова. , – отвечала панна Магдалена.

– Что с же с нею? – Ск[азал] спросил я с трепетом.

– Она страдает! Сердечной болию Сердечным недугом страдает!

– Можно ли мне ее увидеть? Приведите ее ко мне, пускай я хотя взгляну на нее.

Панна Магдалена вышла с хаты и через минуту возвратилась, ведя за собою Марысю.

Я не узнал ее, она страшно переменилась. Бледная, худая и с каким-то лихорадочным блеском в глазах.

Долго она стояла, как окаменелая, наконец, едва внятно проговорила:

– Прости!.. Прости меня!

И, рыдая, упала к ногам моим.

Я был слишком потрясен и не мог проговорить ей ни слова.

Безмолвное свидание наше скоро кончилось. Панна Магдалена вывела ее полуживую из хаты. И я не смел ее останавливать останавливать их. Панна Магдалена имела надо мною безграничную власть моральную власть, я повиновался ей, как ребенок матери.

Марыся вместе с панною Магдаленою посещали меня каждый день, и однажды Марыся рассказала мне свою грустную историю со дня, как я уехал в Одессу продавать пшеницу.

Не повторяю я тебе, друже мой, этой тяжкой повести, потому что она отвратительно гнусна и, к несчастию, слишком обыкновенна на нашей бедной родине!

Она, бедная несчастная, была матерью и в нищете растила своего бедного сына. Графиня покойная не хотела ничем помочь нищей матери своего внука, стыдилася своей родни страшася ложного стыда.

Бедные вы, мелкодушные графини!

День ото дня мне было лучше,, а между нами решено было, как скоро можно можно мне ходить будет мне ходить будет мне выходить, то отправиться мне не не в отдаленный глухой монастырь, как я прежде думал, а идти в Житомир и явиться к губернатору, рассказать ему все преступления свои и положиться на милосердие Божие и на правосудие человеческое.

Я так и сделал. Ночью, простившись с моим скромным и гостеприимным хозяином, я, не видимый никем, вышел из села.

В лесу, на берегу Случи, меня ожидала панна Магдалена и Марыся. Мы так днем еще днем условились.

С рассветом они вывели меня на Житомирскую дорогу, и мы рассталися, рассталися навеки.

И при последнем целовании незабвенная моя панна Магдалена благословила меня этою святою книгою. – И он указал на лежавшую на столе Библию, которую я о которой я говорил уже. – Святая! божественная книга! – продолжал он восторженно. – Мое единое прибежище, покров и упование. – Старик задумался, заплакал и сквозь слезы говорил, как бы сам про себя: – Одна-единственная вещь, уцелевшая от пожара.

– Друже мой! Ежели – сказал он после минутного молчания. – Ежели Бог приведет тебя в наш край, то посети бедное село на на берегу Случи и если они живы, то поклонися им от меня, и если найдешь их живыми, то поцалуй их от меня, а если померли, то отслужи за их души мученические души панихиду.

Я пришел в Житомир, явился к губернатору, рас[сказал] сказал ему, кто я, и был рассказал ему чистосердечно свою историю рассказал ему чистосердечно свою страшную историю и был арестован. Меня судили как убийцу и осудили милостиво и человеколюбиво.

Вот тебе и вся моя грешная повесть, мой друже и мой земляче милый земляче.

А остальное пускай тебе доскажут кандалы мои и мои преждевременные седины.

1845 года Киев

Примітки

Боже мой! Боже мой! Вскую мя еси оставил! – останні слова розіп’ятого Ісуса Христа (Матвія. Гл. 17. В. 46; Марка. Гл. 15. В. 34); початок псалма 21.