Начальная страница

Тарас Шевченко

Энциклопедия жизни и творчества

?

10

Тарас Шевченко

Варіанти тексту

Опис варіантів

Меня мучил проклятый мичман. Я ненавидел его. Не знаю, была ли то ревность. Или просто чувство отвращения к человеку, который поругал святое чувство скромности в женщине. Женщина, какая бы она ни была, мы ей обязаны если не уважением, так по крайней мере просты[м] мере приличием. А мичман пренебрег и то, и другое. Он просто долж[но] пьян или в глубине души мерзавец. Я как-то невольно верую в последнее.

В квартире Карла Павловича засветился огонь, и я зашел к нему и у него переночевал. Карл Павлович заметил, однако ж, мое ненормальное состояние, но был так любезен, что не сделал мне ни одного вопроса. Велел мне сделать постель в одной комнате с собою и сам стал читать вслух. То была книга Вашингтона Ирвинга «Христофор Колумб». Читая, он тут [же] импровизировал картину, как неблагодарные испанцы выводят с баркаса на берег обремененного цепями великого адмирала. Какая грустная, поучительная картина. Я предложил ему лоскуток бумаги и карандаш, но он отказался и продолжал читать.

Так однажды во время ужина, рассказывая свое путешествие по древней Элладе, он набросал чудную картину под названием «Афинский вечер». Картина представляла афинскую улицу, освещенную вечерним солнцем. На горизонте вчерне оконченный Парфенон, но еще леса не убраны. На первом плане среди улицы пара буйволов везут мраморную статую «Река Илис» Фидия. В [стороне?] Сбоку сам Фидий, встречаемый Периклом и Аспазией и всем, что было славного в Перикловых Афинах, начиная с знаменитой гетеры и до Ксантиппы. И все это освещено лучами заходящего солнца. Великолепная картина. Что «Афинская школа» перед этой животрепещущей картиной? А он именно потому только ее и не исполнил, что уже существует «Афинская школа». И сколько подобных картин [он] оканчивает или вдохновенным словом, или вершковым эскизом в своем весьма невеликолепном альбоме. Так, например, прошедшей зимой он начертил несколько самых миниатюрных эскизов на одну и ту же тему. Я ничего не мог понять, что и только догадывался, что великий мой учитель замышляет что-то великое. Меня И я не обманулся в своих догадках.

Нынешнее лето я стал замечать, что он до восхода солнечного ежедневно начал уходить в свою мастерскую, в портик, в своей серой рабочей куртке и оставался там до самого вечера. Один Лукьян только знал, что там совершается, потому что он приносил ему воду и обед. Я тогда работал над программой и не мог предложить ему услуг книгочия, хотя я был уверен, что он охотно принял бы такую услугу, потому что он любит чтение. Так прошло три недели. Я трепетал от нетерпения. Никогда он так постоянно не посещал свою студию. Должно быть, что-нибудь необыкновенное. Да и что обыкновенное создает такой колоссальный гений!

Однажды я перед вечером отпустил натурщика, хотел выйти на улицу. У В коридоре встретился мне Карл Павлович с небритой бородою. Он пожелал видеть мою программу. Я с трепетом ввел его в свой кабинет, он сделал несколько неважных замечаний и сказал: «Теперь пойдем смотреть мою программу». И мы пошли в портик.

Я не знаю, рассказывать ли вам о том, что я там увидел? Рассказать я вам должен. Но как я расскажу нерассказываемое? Отворив двери в мастерскую, мне представилось огромное темное полотно, натянутое на раму. На полотне черной краской написано: «Нач. 17 июля». За полотном музыкальный ящик играл хор ноблей из «Гугенотов». С замиранием сердца прошел я за полотно, оглянулся, и у меня дыхание захватило: передо мною стояла не картина, а со всем ужасом и величием живая осада Пскова. Вот где смысл крошечных эскизов. Вот для чего он прошедшее лето делал прогулку в Псков. Я знал о его предположении, но никогда не мог вообразить себе, чтобы это так быстро исполнилось. Так быстро и так прекрасно! Пока я сделаю для вас небольшой контур с этого нового чуда, опишу вам его, разумеется, очень неясно ограниченно.

На правой стороне от зрителя, на втором третьем плане картины, взрыв башни, немного ближе пролом в стене и в проломе рукопашная схватка. Да такая схватка, что смотреть страшно: кажется, слышишь крики и звон мечей о железные ливонские, польские, литовские и бог знает еще о какие железные шлемы. На левой стороне картины, на втором плане, крестный ход с хоругвями и иконой Божией Матери, торжественно-спокойно предшествуемый епископом с мечом святого Михаила, князя псковского. Какой удивительный контраст! На первом плане, в середине картины, бледный монах с крестом в руке, на верхом на гнедой лошади. По правую сторону монаха издыхающий белый конь Шуйского, а сам Шуйский бежит к пролому с поднятыми вверх руками. По левую сторону монаха благочестивая старуха благословляет юношу, или, лучше сказать, мальчика, на супостата. Еще левее девушка поит водою из ведра утомленных воинов. А в самом углу картины полуобнаженный умирающий воин, поддерживаемый молодою женщиною, быть может, будущей вдовою. Какие чудные, разнообразные эпизоды! И я вам их и половины не описал. Мое письмо было бы бесконечно и все-таки не полно, если бы я вздумал описывать все подробности этого совершенства искусства.

Удовольствуйтесь на первый раз хоть этим прозаическим очерком в высшей степени про[изведения] поэтического произведения. Со временем пришлю вам контур с него, и вы тогда яснее увидите, что это за божественное произведение.

О чем же мне еще писать вам, мой незабвенный благодетель? Я так редко и так мало пишу вам, что мне совестно. Упреки ваши, что я ленив писать, неспр[аведливы] не совсем справедливы. Я не ленив, а не мастер о обыденной жизни своей рассказывать увлекательно, как это другие д[елают?] умеют делать. Я недавно (собственно для писем) прочитал «Клариссу», перевод Жуль Жанена, и мне понравилось одно предисловие переводчика. А письма такие сладкие, такие длинные, что из рук вон. И как это достало терпения у человека написать такие бесконечные письма? А письма из-за границы мне еще менее понравились: претензии много, а толку мало. Педантизм и больше ничего. Я, признаюсь вам, имею сильное желание выучиться писать, да не знаю, как это сделать. Научите меня. Ваши письма так хороши, что я их наизусть выучиваю. А пока овладею вашим секретом, буду вам писать, как сердце продиктует. И моя простосердечная откровенность пускай пока заменит искусство.

Переночевавши у Карла Павловича, я часу в десятом весьма неохотно пошел к себе на квартиру. Михайлов уже был дома и наливал в стакан едва проснувшемуся мичману какое-то вино, а моя ветреная соседка как ни в чем не бывало выглядывала из моей комнаты и хохотала во все горло. Никакого самолюбия, ни тени скромности. Простая ли это н[аивность], естественная наивность? Или это следствие уличного воспитания? Вопрос для меня неразрешимый. Неразрешимый потому, что я в к ней безотчетно привязан, как [к] самому милому ребенку. И, как настоящего ребенка, я посадил ее за азбучку. По вечерам она твердит склады, а я что-нибудь черчу или с нее же портрет рисую. Головка просто прелесть. И замечательно что? С тех пор как она начала учиться, перестала хохотать. А мне смешно становится, когда я смотрю на ее серьезное детское личико. От нечего делать в продолжение зимы я думаю написать с нее этюд при огненном освещении. В таком точно положении, как она сидит, углубившись в азбучку, с указкою в руке. Это будет очень миленькая картинка à la Грез. Не знаю, совладаю ли я с красками. В карандаше она порядочно выходит.

На днях я познакомился с ее тетушкой и весьма оригинально. По обыкновению в одиннадцать часов утра возвращаюсь я из класса; в коридоре встречает меня Паша и именем тетеньки просит к себе на кофе. Меня это изумило. Я отказываюсь. Да и в самом деле, как войти к в незнакомый дом и прямо на угощение? Она, однако ж, не дает мне выговорить слова, тащит меня за рукав к своим дверям, как упрямого теленка. Я как теленок, упираюсь и уже чуть-чуть не освободил свою руку, как растворилася дверь и явилася на помощь сама тетенька. Не говоря ни слова, схватывает меня за другую руку, и втаскивают в комнату; двери на ключ – и просят быть как дома.

– Прошу покорно, без церемонии, – говорит запыхавшись хозяйка. – Не взыщите на простоте. Пашенька, что же ты рот разинула? Неси скорей кофей!

– Сейчас, тетя! – отозвалась Паша из другой комнаты и через минуту явилась с кофейником и чашками на подносе. Настоящая Геба. Тетя тоже немного смахивала на Тучегонителя.

– Нам с вами давно хотелося познакомиться, – так начала гостеприимная хозяйка. – Да все как-то случаю не выпадало, а сегодня, слава Богу, я таки поставила на своем. Уж вы нас извините за простоту. Не угодно ли чашечку кофею? Давно что-то нашей охтянки не видать. А в лавочке сливки такая дрянь, да что будешь делать? Ко мне Паша давно уже пристает, чтоб я познакомилася с вами, да вы-то такой нелюдим, настоящий затворник, и в коридоре вас ред[ко] -то вы лишний раз не выглянете. Кушайте еще чашечку. Вы с нашей Пашенькой просто чудо сотворили. Мы ее просто не узнаем. С утра до ночи за книжкой, воды не замутит, так что даже любо. А вчера, вообразите наше удивление. Раскры[ла] Достала с картинками книжку, ту самую, что ваш товарищ подарил ей, раскрыла и принялася читать, правда, еще не совсем бойко, но понимать совершенно все можно. Как бишь называется эта книга?

– «Векфильдский священник», – сказала Паша, выходя из-за перегородки. – Да, да, священник. Как он, бедный, и в остроге сидел, как он и дочь свою беспутную отыскивал. Всю книжку, как есть, прочитала; куда и сон девался. «Кто это выучил тебя?» – спрашиваю я ее. Она говорит – вы. Вот уж, правду сказать, одолжили вы нас. Кирило Афанасьич мой, если не в должности, так дома сидит за бумагами. Настанет вечер, мы и примемся за молчанку, и вечер тебе годом кажется. А теперь! Да я просто и не видала, как он пролетел! Не угодно ли еще чашечку?

Я отказался и хотел уйти. Не тут-то было. Самым нецеремонным образом хозяйка схватила меня за руку и усадила на свое место, приговаривая: «Нет, у нас т[ак], – не знаем, как у вас! – так не делают. Вошел и вышел. Нет. Просим покорно побеседовать с нами да закусить, чем Бог послал». От закуски и от беседы я, однако ж, отказался, ссылаясь на боль в животе и на колотье в боку, чего у меня, слава Богу, никогда не бывало. А дело в том, что мне нужно было идти в класс, первый час уже был в исходе. На честное слово я был отпущен до семи часов вечера. Верный данному слову, в семь часов вечера я явился к гостеприимной хозя[йке] соседке. Самовар уже был на столе, и она меня вст[ретила] со стаканом чая в руках. После первого стакана чая она отрекомендовала меня хозяину своему, как она выразилась, лысому в очках старичку, сидевшему в другой комнате за столиком над кипою бумаг. Он встал со стула, поправил очки и, протянувши мне руку, сказал: «Прошу покорно, садитесь». Я сел. А он снял с носа очки, протер их носовым платком, надел их опять на нос, сел молча на свое место и по-прежнему углубился в свои бумаги. Я Так прошло несколько минут. Я не знал, что мне делать. Положение мое становилось смешным. Хозяйка, спасибо, меня выручила. «Не мешайте ему, – сказала она, выглядывая из другой комнаты. – Идите к нам. У нас веселее». Я оставил молча оставил трудолюбивого мол[чальника?] хозяина и перешел к хлопотунье хозяйке. Смиренница Паша сидела за «Векфильдским священником» и рассматривала картинки.

– Видели нашего хозяина? – сказала хозяйка. – Вот он всегда такой. Так он привык к этим бумагам, что минуты без них не проживет. – Я сказал какой-то комплимент трудолюбию и попросил Пашу, чтобы она читала вслух. Довольно медленно, но правильно и внятно она внятно прочитала она страницу из «Векфильдского священника» и была награждена от тетеньки стаканом чаю внакладку и панегириком, которого и на трех страницах не упишешь. А мне, как ментору, кроме бесконечной благодарности, предложено было рому с чаем. Но как он был еще у Фохта и Паша должна была за ним сбегать, то я отказался от рому и от чая, к немалому огорчению гостеприимной хозяйки.

В одиннадцатом часу поужинали, и я ушел, давши обещание навещать их ежедневно.

Не могу вам ясно определить, какое впечатление произвело на меня это новое знакомство. А первое впечатление, говорят, весьма важно в деле знакомства. Я доволен этим знакомством потому только, что знакомство мое с Пашей до сих пор казалось мне предосудительным, а теперь как бы все это устранилось, и наша дружба как будто бы скрепилась скреплялась этим нечаянно-новым знакомством.

Я стал бывать у них каждый день и через неделю был уже как старый знакомый, или, лучше сказать, как свой семьянин. Они мне предложили у себя стол за ту самую цену, что и у мадам Юргенс. И я изменил м[адам] доброй мадам Юргенс и не раскаиваюсь: мне наскучила беззаботная холостая компания, и я охотно принял предложение соседки. У них мне так хорошо тихо, спокойно, все это по-домашнему, все это так в моем характере, так в гармонии с моей миролюбивою натурой. Пащу я называю сестрицей, а тетеньку ее своей тетенькой называю, а дяденьку никак не называю, потому что я его только и вижу за обедом. Он, кажется, и по праздникам ходит в должность. Мне так хорошо у них, что я почти никуда не выхожу, окроме Карла Павловича. У Йохима не помню когда и был, а у у Шмидтов и Фицтума тоже.

Сам вижу, что нехорошо я делаю, но что же делать: не умею врать перед добрыми людьми. Недостаток светского образования, ничего больше. В следующее воскресенье сделаю им всем визиты и вечер у Шмидта проведу, а то как бы и в самом деле не раззнакомиться. Все это ничего, все это как-нибудь уладится. А вот мое горе: не могу ула[дить] поладить с Михайловым, т. е. собственно не с Михайловым, а с его сердечным другом мичманом. Он почти каждую ночь ночует у нас. Это бы еще ничего, а то наведет с собою бог знает каких людей и напролет всю ночь карты и пьянство. Не хотелось бы мне переменять квартиры, а, кажется, придется, если эти оргии не прекратятся. Хоть бы скорее весна настала, пускай бы себе ушел в море этот несносный мичман.

Начал я этюд с Паши красками при огне, очень миленькая выходит головка; жаль только, что проклятый мичман мешает работать. Хотелось бы к празднику кончить и начать что-нибудь другое, да едва ли. Я пробовал уже у соседок расположиться с работой, да все как-то неловко. Мне так понравилось огненное освещение, что, окончивши эту головку, я думаю начать другую, с Паши же – «Весталку». Жаль только, что теперь нельзя достать белых роз для венка, а это необходимо. Но это еще впереди.

Паша начинает уже хорошо читать и полюбила чтение. Это мне чрезвычайно приятно. Но я затрудняюсь в выборе чтения для ее. Романы, говорят, нехорошо читать молодым девушкам. А я, право, не знаю, почему нехорошо. Хороший роман изощряет воображение и облагораживает сердце. А сухая какая-нибудь умная книга, кроме того, что ничему не научит, да, пожалуй, еще и поселит отвращение к книгам. Я ей на первый раз дал «Робинзона Крузо», а после предложу путешествие Араго или Дюмон-Дюрвиля, а там опять какой-нибудь роман, а потом Плутарха. Жаль, что нет у нас переведенного Вазари, а то бы я ее познакомил и с знаменитостями нашего прекрасного искусства. Хорош ли мой план? Как вы находите? Если имеете что-нибудь сказать против его, то сообщите мне в следующем письме, и я вам буду сердечно благодарен. Меня она теперь занимает, как будто что-то близкое, родное. Я на нее, грамотную, теперь смотрю, как художник на свою неоконченную картину. И великим грехом считаю для себя предоставить ей самой теперь выбор чтения или, лучше сказать, случай чтения, потому что ей не из чего выбирать. Лучше было не учить ее гр[амоте] читать.

Я надоел вам своими соседками. Но что делать? По пословице: «У кого что болит, тот о том и говорит».

А если правду сказать, то у меня теперь и говорить больше не о чем. Нигде не бываю, и ничего не делаю. Не знаю, что-то мне судьба готовит будущего лета? А я его не без трепета ожидаю, да и можно ли его ожидать иначе. Будущее лето должно положить настоящий фундамент избранному мною или, лучше сказать, вами поприщу. Карл Павлович говорит, что сейчас вскоре после праздников будет объявлена программа на первую золотую медаль. Со мной чуть-чуть не делается обморок при одной мысли об этой роковой программе. Что, если мне удастся? Я с ума сойду. А вы? Неужели вы не приедете посмотреть трехгодовую выставку и взглянуть на мою программу одобренную программу и на творца смиренного творца ее, как на свое собственное создание? Я уверен, что вы приедете. Напишите мне о вашем приезде в следующем письме. И я буду иметь благовидный предлог отказать Михайлову от квартиры. Мичман, кажется, и ему уже надоел. Хорошо еще, что я имею приют у соседок. А то просто то пришлось бы бегать собственной квартиры. Напишите, сделайте милость, что вы приедете. Тогда я все разом покончу.

Прощайте, мой незабвенный благодетель. В следующем письме сообщу вам о дальнейших успехах моей ученицы и о следствиях предстоящего конкурса. Прощайте.

P.S. Бедный Демский уже не с комнаты не может выйти. Не пережить ему весны».


Примітки

То была книга Вашингтона Ирвинга «Христофор Колумб». – Мається на увазі книжка американського письменника-романтика Вашингтона Ірвінга (1783–1859) «История жизни и путешествий Христофора Коломба», видана в російському перекладі (СПб., 1836–1837. – Т. 1–4).

рассказывая свое путешествие по древней Элладе… – К. П. Брюллов відвідав Грецію влітку 1835 р. у складі науково-художньої експедиції, організованої Володимиром Петровичем Орловим-Давидовим (1809–1862), почесним вільним спільником Академії мистецтв, для вивчення архітектурних та археологічних пам’яток на Іонічних островах, у Греції, Малій Азії та Туреччині [див.: К. П. Брюллов в письмах, документах и воспоминаниях современников. – М., 1952. – С. 99–106].

Розповіді Брюллова про подорожі Грецією та Туреччиною, його орієнталістський доробок спричинилися до захоплення цією тематикою і його учнів, і Шевченка серед них (акварель «В гаремі», 1843; відповідні реалії в поемі «Гамалія», 1842). Шевченко напевне бачив акварель учителя «Турецьке кладовище в Скутарі». Саме в Скутарі – околиці Стамбула, що на малоазійському березі Босфору, розгортає Шевченко сюжет про звільнення полонених козаків із турецької неволі в поемі «Гамалія».

он набросал чудную картину под названием «Афинский вечер». – Малюнок К. П. Брюллова «Афінський вечір» (1838–1843, сепія, перо) точно відповідає опису Шевченка; зберігається у Російському музеї в Санкт-Петербурзі [див.: Лапина И. П. Рисунок К. П. Брюллова «Афинский вечер» // Сообщения Государственного Русского музея. – А, 1957. – Вып. 5. – С. 47–48]. Репродукцію див.: Повесть Тараса Шевченко «Художник»: Иллюстрации, документы. – С. 295.

Парфенон – храм на Акрополі в Афінах, визначна архітектурна пам’ятка класичної доби Стародавньої Греції (447–432 рр. до н. е.). Храм побудований архітекторами Іктіном та Каллікратом, фронтон прикрашали скульптури Фідія.

пара буйволов везут мраморную статую «Река Илис» Фидия. – Тут Шевченко має на увазі зображену на рисунку К.П. Брюллова статую роботи Фідія та його учнів «Ріка Кефіс» із західного фронтону Парфенона, що має вигляд лежачого юнака, плавні текучі лінії тіла якого ніби символізують ріку. Зберігається в Британському музеї (Лондон).

Фидий, встречаемый Периклом и Аспазией и всем, что было славного в Перикловых Афинах, начиная с знаменитой гетеры и до Ксантиппы. – Фідій (початок V ст. до н. е. – близько 432–431 рр. до н. е.) – уславлений давньогрецький скульптор.

Перікл (близько 490–429 рр. до н: е.) – грецький державний діяч періоду розквіту афінської рабовласницької держави.

Аспазія (нар. 470 р. до н. е.) – дружина Перікла, відзначалась розумом і красою.

Ксантіппа – дружина давньогрецького філософа Сократа (близько 469–399 рр. до н. е.), відома своєю сварливістю.

Что «Афинская школа» перед этой животрепещущей картиной? – Фреску Рафаеля в папському палаці у Ватикані «Афінська школа» (1509–1511) К.П. Брюллов копіював у 1824–1828 рр. (копія знаходиться в музеї Академії мистецтв).

хор ноблей из «Гугенотов». – «Гугеноти» (1836) – опера Джакомо Мейєрбера (17914–1864), французького і німецького композитора. Його твори Шевченко згадував і в щоденнику (записи від 8 серпня, 29 жовтня, 1 та 16 грудня 1857 р.).

живая осада Пскова. – Над картиною «Осада Пскова королем Стефаном Баторієм у 1581 році» К.П Брюллов працював головним чином у 1839–1843 рр. Збирати матеріал для неї художник почав ще у 1836 р., побував на місці подій у Пскові. За задумом автора, картина повинна була втілити патріотичне піднесення народу в боротьбі за батьківщину, проте відтворити повною мірою задум він не зміг і був незадоволений цим твором. Але, поза цим, картина стала важливим явищем у розвитку російського історичного живопису. Зберігається у Державна Третьяковська галерея (Москва).

Я недавно (собственно для писем) прочитал «Клариссу», перевод Жуль Жанена, и мне понравилось одно предисловие переводчика. – Епістолярний роман англійського письменника-сентименталіста Самюеля Річардсона (1689–1761) «Кларисса Гарлоу» (1748) в скороченому вигляді був надрукований у журналі «Библиотека для чтения» (1848, № 1–7); стаття французького критика Жюля Жанена (1804–1874) «Самуил Ричардсон и его эпоха» надрукована в «Библиотеке для чтения» (1848, № 12 та 1849, № 1).

Это будет очень миленькая картина a la Грез. – Грез Жан-Батіст (1725–1805) – французький живописець, представник сентименталізму в живопису.

настоящая Геба. – Геба – в грецькій міфології богиня юності, дочка Зевса і Гери. Зображувалася з чашею в руці.

Тетя тоже немного смахивала на Тучегонителя. – Тучегонитель – Зевс, у грецькій міфології – бог грому та блискавки, цар і батько богів і людей.

Давно что-то нашей охтянки не видать. – Охтянка – мешканка так званих Охтинських слобід – північно-східної околиці Петербурга, розташованої на правому (Велика Охта) та лівому (Мала Охта) берегах притоки Неви – Великої Охти.

Весталка – у Стародавньому Римі жриця богині культового жертовного вогню й родинного життя Вести. У храмі цієї богині весталки підтримували вічний священний вогонь, давали обітницю дівочої незайманості. За порушення обітниці весталок закопували в землю живцем.

Я ей на первый раз дал «Робинзона Крузо»… – Очевидно, йдеться про видання: Жизнь и приключения Робинсона Крузо, описанные им самим: Сочинение Д. Дефо (Новый перевод с английского П. А. Корсакова. – Издание украшенное 200 рисунками Гренвиль. – СПб., 1843). Шевченко був особисто знайомий з перекладачем книжки П. О. Корсаковим.

Одночасно з роботою над повістю «Художник» влітку 1856 р. в Новопетровському укріпленні він виконав малюнок «Робінзон Крузо» за мотивами однойменного роману Даніеля Дефо (близько 1660–1731).

Цю ж книжку у французькому перекладі Шевченко подарував своїй племінниці Фросині Варфоломіївні Шевченко з написом: «Любій Прісі на пам’ять од дядька Тараса Шевченко 1859 сентября 12» (зберігається в Музеї Максима Горького у Нижньому Новгороді).

Ментор – ім’я вихователя Одісеєвого сина Телемака з поеми Гомера «Одіссея», вживається у значенні керівник, наставник, вихователь, іноді в переносному значенні як надокучлива, нудна людина.

предложу путешествие Араго или Дюмон Дюрвиля… а потом Плутарха. – Йдеться про твори французького письменника і мандрівника Жака-Етьєна-Віктора Араго (1790–1855) «Путешествие вокруг света» (СПб., 1844–1845. – Т. 1–2) та французького мореплавця Жюля-Себастьяна Дюмон-Дюрвіля (1790–1842) «Всеобщее путешествие вокруг света» (М., 1835–1837. – Ч. 1–9).

Плутарх (близько 46 – близько 127) – давньогрецький письменник, історик, автор біографічних нарисів про видатних грецьких та римських діячів «Плутарховы сравнительные жизнеописания славных мужей» (СПб., 1810. – Т. 1).