3

Тарас Шевченко

Обращаюсь к моему герою. После слов, сказанных мне Брюлловым: «Фундамент положен», в воображении моем надежда начала принимать более определенные формы. Я начал думать, чем бы лучшим занять своего ученика. Домашние средства мои ничтожны. Я думал об античной галерее. Андрей Григорыч пожалуй (смотритель галереи), пожалуй, и согласился бы, да в галерее статуи так освещены, что рисовать невозможно. Я после После долгих размышлений я с двугривенным обратился к натурщику живому Антиною, натурщику Тарасу, чтобы он в неклассные часы пускал моего ученика в гипсовый класс. Так и сделано.

В продолжение недели (он и обедал в классе) нарисовал он голову Люция Вера, распутного наперсника Марка Аврелия, и голову «Гения», произведение Кановы. Потом перевел я его в фигурный класс и велел ему ри[совать] на первый раз нарисовать анатомию с четырех сторон. В свободное время я приходил в класс и поощрял неутомимого труженика фунтом ситника и куском колбасы. А постоянно он обедал куском черного хлеба с водою, если Тарас воды принесет. Бывало, и я полюбуюсь Бельведерским торсом, да не утерплю и на[чну?] сяду рисовать. Дивное про[изведение], образцовое произведение древней скульптуры! Недаром слепой Микель-Анжело ощупью восхищался этим куском отдыхающего Геркулеса. И странно. Некий господин Герсеванов в своих письмах из Рима путевых впечатлениях так художнически верно оценивает педантическое произведение Микель-Анжело «Страшный суд», фрески божественного Рафаэля и многие другие знаменитые произведения скульптуры и живописи, а в торсе Бельведерском видит только кусок мрамора, ничего больше. Странно!

После анатомии сделал он рисунок Германика и танцующего фавна. И в одно прекрасное утро я его представил Карлу Великому. Восторг его был неописанный, когда Брюллов ласково и снисходительно похвалил его рисунки.

Я в жизнь мою не видал веселее, счастливее человека, как он был в продолжение нескольких дней. «Неужели он всегда такой добрый? такой ласковый?» – спрашивал он меня несколько раз. «Всегда», – отвечал я. «И эта красная – любимая его комната?» – «Любимая», – отвечал я. «Все красное! Комната красная, диван красный. Занавеск[и] Занавеси у окна красные. Халат красный, и рисунок красный! Все красное! Увижу ли я еще его когда-нибудь так близко?» И после этого вопроса он начинал плакать. Я, разумеется, не утешал его. Да и какое участие, какая утеха может быть выше этих счастливых, этих райских, божественных слез? «Все красное!» – повторял он сквозь слезы.

Красная комната, увешанная большею частию восточным дорогим оружием, сквозь прозрачные красные занавеси солнц[ем] освещенная солнцем, меня, привыкшего к этой декорации, на минуту поразила, а ему она осталася памятною до гроба. После долгих и страшных испытаний забыл он все: и искусство, духовную жизнь свою, и любовь, отравившую его, и меня, искреннего друга своего, – все и все забыл, но красная декорация была и Карл Павлович было его последним словом.

На другой день после этого визита встретился я с Карлом Павловичем, и он спросил у меня адрес его го[сподина], имя и фамилию его господина. Я сообщил ему. Он взял дрожки извозчика, у[ехал] извозчика и уехал, сказавши мне: «Ввечеру Вечером зайдите!»

Ввечеру я зашел. «Это самая крупная свинья в торжевских туфлях!» – этими словами встретил меня Карл Павлович.

– В чем дело? – спросил я его, догадавшись, о ком идет речь.

– Дело в том, что вы завтра сходите к этой амфибии, чтобы он назначил цену вашему ученику.

Карл Великий был не в духе. Долго он молча ходил по комнате, наконец плюнул и проговорил: «Вандализм! Пойдемте наверх», – прибавил он, обращаясь ко мне. И мы молча пошли в верхние комнаты, где помещались его спальня, библиотека и стол[овая] вместе столовая.

Он велел подать лампу и сел работать. Просил меня читать что-нибудь вслух, а сам сел кончать рисунок – сепию «Спящая одалиска» для альбома, кажется, Владиславлева.

За[нятия] Мирные занятия наши, однако ж, продолжались недолго. Его, как видно, все еще преследовала свинья в торжевских туфлях.

– Пойдемте на улицу, – сказал он, закрывая рисунок.

Мы вышли на улицу, долго ходили по набережной, потом вышли на Большой проспект. «Что, он у вас теперь дома?» – спросил он меня. «Нет, – отвечал я, – он у меня не ночует». – «Ну, так пойдемте ужинать». И мы зашли к Дели.

Я видел немало разного на своем веку разного разбора русских помещиков: и богатых, и средней руки, и хуторян. Видел даже таких, которые постоянно живут во Франции и в Англии и с восторгом говорят о благосостоянии тамошних фермеров и мужичков, а у себя дома последнюю овцу у мужика грабят. Видел я много оригиналов в этом роде. Но такого оригинала, русского человека, который бы грубо принял у себя в доме К. Брюллова, не видал.

Любопытство мое в сильной степени было возбуждено; я долго не мог заснуть, все думал и спрашивал сам себя, что это такое за свинья в торжевских туфлях. Любопытство мое, однако ж, охладело, когда я на другой день поутру стал надевать фрак. Благоразумие взяло верх. Благоразумие говорило мне, что эта свинья не такая интересная редкость, чтобы из-за нее жертвовать собственным самолюбием, хотя т[ребовало] дело требовало и большей жертвы. Но вот вопрос: а если и я, по примеру моего великого учителя, не выдержу пытки? Тогда что?

Подумавши немного, я снял фрак, надел свое повседневное пальто и отправился к старику Венецианову. Он практик в подобных делах, ему, верно, не раз и [не] два приходилося иметь стычки с этими оригиналами, стычки, из которых он [выходил] с честью.

Венецианова я застал уже за работою. Он делал тушью рисунок собственной же картины «Мать учит дитя молиться Богу». Рисунок этот предназначался для альманаха Владиславлева «Утренняя заря».

Я рассказал объяснил ему причину несвоевременного визита, сообщил адрес амфибии, и старик оставил работу, оделся, и мы вышли на улицу. Он взял извозчика и уехал, а я возвратился на квартиру, где где застал уже ученика моего уже и застал моего веселого счастливого ученика. Веселость его и счастливость как будто омрачались чем-то. Он был похож на человека, желающего поделиться с приятелем великою тайной, но и боится, чтобы эта тайна не сделалась не тайной. Прежде чем я снял пальто и надел блузу, я заметил, что с моим приятелем так, да не так что-то так, да не так.

– Ну, что же у тебя новенького? – спросил я его. – Что ты делал вчера ввечеру? Как поживает твой хозяин? – «Хозяин ничего, – отвечал он запинаясь. – Я читал «Андрея Савояра», пока не легли спать. А потом зажег стеариновую свечу, что вы мне дали, и рисовал». – «Что же ты рисовал? – спросил я его. – С эстампа или так что-нибудь?» – «Так, – сказал он краснея. – Я недавно читал сочинения Озерова, и мне понравился “Эдип в Афинах”. Так я пробовал компоновать…» – «Это хорошо. Ты принес с собой свою композицию? Покажи мне ее». Он вынул из кармана небольшой сверток бумаги и, развертывая его [1 нрзб.] дрожа[щими] дрожащими руками развертывая его и подавая мне, проговорил: «Я нарочно пером не обрисовал. Надо Не успел пером обрисовать».

Это было первое его сочинение, которое с таким трудом решился он показать мне. Мне понравилась и его скромность или, лучше сказать, робость. Хоро[ший] Это верный признак таланта. Мне понравилось также и самое сочинение его по своей несложности: Эдип и Антигона. То[лько], Антигона и вдали Полиник. Только три фигуры. В первых опытах редко встречается подобный лаконизм. Первоначальные опыты всегда сло[жны] многосложны. Молодое воображение не сжимается, не сосредоточивается в одно многоговорящее слово, в одну ноту, в одну черту. Ему нужен простор, оно парит и в парении своем часто запутывается, падает и разбивается о несокрушимый лаконизм.

Я похвалил его за выбор сцены и советовал, посоветовал читать, кроме поэзии, историю, а больше всего и прилежнее срисовывать хорошие эстампы, как, например, с Рафаэля, Вольпато или с Пуссена, Одрана: «И те, и другие х[озяин] есть у твоего хозяина, вот и рисуй в свободное время. К[ниги] А книги я тебе буду доставать». И тут же снабдил его несколькими томами Гилиса («История Древней Греции»).

– У хозяина, – проговорил он, принимая книги, – кроме тех, что на стенах висят, у него полная портфель эстампов, но он мне не позволяет рисовать с них: боится, чтобы н[е] я не испортил. Да… – продолжал он, улыбаясь, – я сказал ему, что вы водили меня к Карлу Павловичу и показывали мои рисунки и что… – тут он запнулся, – и что он… да, впрочем, я сам тому не верю». – «Что же? – подхватил я. – Он не верит, что Брюллов похвалил твои рисунки?». – «Он не верит, чтобы я и видел Карла Павловича, и назвал меня дураком, когда я его уверял».

Он хотел еще что-то говорить, как в комнату вошел Венецианов и, снимая шляпу, с шляпу, сказал усмехаясь: «Ничего не бывало! Помещик как помещик! Правда, он меня с час продержал в передней. Ну, да это уж у них обычай такой. Что делать, обычай – тот же закон. Принял меня у себя в кабинете. Вот кабинет мне его не понравился. Правда, что все это роскошно, дорого, великолепно, но все это по-японски великолепно. Сначала я повел [речь] о просвещении вообще и о филантропии в особенности. Он молча долго меня слушал со вниманием и наконец прервал: «Да вы скажите прямо, просто, чего вы хотите от меня с вашим Брюлловым? Одолжил он меня вчера. Это настоящий американский дикарь!» И он громко захохотал. Я было сконфузился, но вскоре оправился и хладнокровно, просто объяснил ему дело. «Вот так бы давно сказали. А то филантропия! Какая тут филантропия! Деньги, и больше ничего! – прибавил он самодовольно. – Так вы хотите знать решительную цену. Так ли я вас понял?» Я ответил: «Та[к] Действительно так». – «Так вот же вам моя решительная цена: 2 т[ысячи] 500 2500 рублей! Согласны?» – «Согласен», – отвечал я. «Он человек ремесленный, – продолжал он, – при доме необходимый…» И еще что-то хотел он говорить. Но я поклонился и вышел. И вот я перед вами», – прибавил старик улыбаясь.

– Сердечно благодарю вас.

– Вас благодарю сердечно! – сказал он, крепко пожимая мне руку. – Вы мне доставили случай хоть что-нибудь сделать в пользу нашего прекрасного искусства и видеть, наконец, чудака: чудака, который называет нашего великого Карла американским дикарем. – И старик добродушно засмеялся. – Я, – после смеха сказал он, – я положил свою лепту. Теперь за вами дело. А в случае неудачи я опять обращуся к Аглицкому клубу. До свидания пока.

– Пойдемте вместе к Карлу Павловичу, – сказал я.

– Не пойду, да и вам не советую. Помните пословицу: «Не вовремя гость хуже татарина». Тем паче у художника, да еще и поутру. Это бывает хуже десяти татарских [?] целой орды татар.

– Вы меня заставляете краснеть за сегоднишнее утро, – проговорил я.

– Нисколько. Вы поступили как истинный християнин. Для труда и отдыха мы определили часы. Но для доброго дела нет назначенных часов. Еще раз сердечно благодарю вас за ваш сегоднишний визит. Прощайте [?] До свидания! Мы сегодня обедаем дома. Приходите. Бельведерского если увидите, тащите и его за собой, – прибавил [он] уходя. Бельведерским называл он Аполлона Николаевича Мокрицкого, ученика Брюллова и страстного обожателя поклонника Шиллера.

На улице расстался я с Венециановым и пошел сообщить Карлу Павловичу результат собственной дипломации. Но, увы! даже Лукьяна не нашел. Липин, спасибо ему, выглянул из кухни и сказал, что они ушли в портик. Я в портик – и там заперто. (Портиком называлось у нас здание за теперишним академическим садом, где помещались мастерские Брюллова, барона Клодта, Заурвейда и Басина.) Через Литейный двор я вышел на улицу и, проходя мимо лавки Довициелли, увидел в окне кудрявый профиль Карла Великого. Увидя меня, он вышел на улицу. «Ну что?» – спросил он. «Где вы сегодня обедаете?» – спросил я.

– Не знаю. А что? – «А вот что, – говорю я. – Пойдемте к Венецианову обедать, он вам такие чудеса расскажет про амфибию, каких вы, наверное, никогда не слыхали да никогда и не услышите». – «Хорошо, пойдем», – сказал он, и мы отправились к Венецианову.

За обедом старик рассказал нам историю своего сегодняшнего визита, и, когда дошла речь до американского дикаря, все мы захохотали, и обед кончился истерическим смехом.

Примітки

Андрей Григорыч (смотритель галереи)… – Ухтомський Андрій Григорович (1770–1852) – російський гравер по міді, академік, з 1831 р. хранитель музею Академії мистецтв.

…обратился к живому Антиною, натурщику Тарасу… – Антіной (помер 130 р.) – юнак з Віфінії, улюбленець римського імператора Адріана, уславився красою. Серед пам’яток античної скульптури збереглося багато його зображень.

Живим Антіноєм Шевченко називає відомого кільком поколінням російських художників 40–60-х років XIX ст. академічного натурника-кріпака Тараса Михайловича Малишева. Два великі учбові етюди з Тараса Малишева, зроблені Шевченком, були подаровані натурнику автором [див.: Сластьон О. Мартинович. – [Харків:] Рух, 1931. – С. 62–65]. Він позував також для навчального етюду Шевченка «Натурник на червоній тканині» (1841, олія). Т. М. Малишева зобразив художник М. З. Скотті на малюнку «Портрети натурників Тараса, Єфрема, Мартьяна і Микити» (1836, олівець, Державна Третьяковська галерея (Москва)), репродукованому в книжці: Дневник художника А. Н. Мокрицкого. – М., 1975. – Іл. № 29.

…пускал моего ученика в гипсовый класс… потом перевел я его в фигурный класс… – В Академії мистецтв у той час було шість учбових класів: два оригінальні, або рисувальні, в яких учні робили копії з оригіналів, тобто з учбових зразків (спочатку голів, а потім постатей); два гіпсових, де малювали в одному – гіпсові голови, в другому – гіпсові постаті – фігури, звідси «фігурний клас», а також натурний та етюдний класи, де малювали з натурників, спочатку олівцем, а потім робили етюди олією.

…нарисовал он голову Люция Вера, распутного наперсника Марка Аврелия… – Аврелій Марк Антоній (121–180) – римський імператор (161–180), призначив співправителем у 161–169 рр. свого родича Люція Вера (131–169), який мало цікавився державними справами, а був відомий своєю розбещеністю. Шевченко міг рисувати голову Люція Вера з гіпсової копії, яка знаходиться в Академії мистецтв; мармуровий оригінал бюста зберігається в Ермітажі.

…нарисовал он… голову «Гения», произведение Кановы. – Канова Антоніо (1757–1822) – італійський скульптор, представник класицизму, його творчість мала великий вплив на європейську академічну скульптуру. «Голова генія, який плаче» – деталь пам’ятника його роботи австрійській ерцгерцогині Марії-Христині, створеного у 1796–1805 рр. (Августинський монастир, Відень). «Голова “Генія смерті”» – авторське повторення фрагмента надгробка Папи Климента XIII в соборі св. Петра у Римі (1792, мармур, Ермітаж). Шевченко міг малювати якийсь один із цих творів з гіпсових зліпків.

…велел ему на первый раз нарисовать анатомию с четырех сторон. – Тобто анатомічну фігуру – навчальний муляж поверхневих м’язів людського тіла, зроблений з пап’є-маше й розфарбований під натуру. В той час в Академії мистецтв було кілька таких фігур: роботи Йоганна-Мартіна Фішера (1740–1820), професора Віденської Академії образотворчих мистецтв; Жана-Антуана Гудона (1741–1828), французького скульптора; Михайла Івановича Козловського (1753–1802), російського скульптора, та найдосконаліший Іллі Васильовича Буяльського (1789–1866), професора пластичної анатомії Петербурзької Академії мистецтв [див.: Художественная газета. – 1836. – № 4. – С. 60–61].

…поощрял неутомимого труженика фунтом ситника и куском колбасы. – Ситник – хліб з просіяного борошна.

…я полюбуюсь Бельведерским торсом… – Гіпсовий зліпок з відомої пам’ятки античної скульптури (І ст. до н. е.) так званого Бельведерського торса (Рим, Ватикан), роботи грецького скульптора Аполлонія, сина Нестора. Від цієї скульптури, що зображує Геркулеса, який відпочиває, зберігся лише торс, у якому прекрасно відтворено могутні м’язи тіла.

Недаром слепой Микель-Анжело… – Як свідчить сучасник і знайомий митця Джорджо Базарі, Мікеланджело при розписах у Ватикані «працював у дуже важких умовах, бо малював, закинувши голову назад; цим він так попсував собі зір, що не міг ні читати, ні розглядати картини інакше, як піднявши їх над головою. Це тривало кілька місяців» [Вазарі Джорджо. Життєписи найславетніших живописців, скульпторів та архітекторів. – К., 1970. – С. 330].

Некий господин Герсеванов… – Герсеванов Микола Борисович (1809–1871) – генерал-майор, учасник оборони Севастополя, публіцист. Син катеринославського маршалка, вчився в Одеському Рішельєвському ліцеї. У статті «Рим. Отрывок из путевых впечатлений туриста» так писав про згаданий Шевченком Бельведерський торс:

«За большою галереєю, наполненною статуями, в четырехугольной небольшой зале стоит знаменитый торс, – по суждению художников, покоящийся Геркулес, изваянный Аполлонием. Этот торс, перед которым знатоки падают ниц, предмет чуть ни благоговения Микель-Анджело, приходившего, когда под конец жизни сделался слепым, в Ватикан осязать его божественные формы, – этот торс не потому ли так славен и превознесен, что у него недостает головы, рук, ног и части спины? Впрочем, к утешению профанов, художники говорят, что надо быть посвященным в таинства их, чтобы постигнуть красоту торса» [Отечественные записки. – 1846. – Т. 46. – № 5-6. – С. 18].

У «Шевченківському словнику» (К., 1978. – Т. 1. – С. 153), а за ним і в деяких інших виданнях останнього часу згадка Шевченка пов’язується з Борисом Герсевановим, автором книжки «Дорожные записки 1817 года» (М., 1819). Цей мандрівник, як видно з його книжки, навіть не доїхав до Рима. Його подорож по Європі закінчилася у Відні.

…сделал он рисунок Германика и танцующего фавна. – Рисунки з гіпсових зліпків античних статуй Германіка (Париж, Лувр), римського полководця і політичного діяча (15 р. до н. є. – 19 р. н. е.), та фавна, який танцює (галерея Уффіці, Флоренція).

…в торжевских туфлях! – Тобто в туфлях, виготовлених у місті Торжку Тверської губернії (тепер центр Торжокського району Тверської області Російської Федерації), що вславилось своїми кустарними виробами з сукна, сап’яну та оксамиту (взуття, головні убори тощо), оздобленими шитвом.

…сел кончать рисунок – сепию «Спящая одалиска» для альбома, кажется, Владиславлева. – Владиславлєв Володимир Андрійович (1808– 1856) – російський письменник, майор, пізніше підполковник штабу корпусу жандармів, колекціонер. У 1839–1843 рр. видавав альманах «Утренняя заря», в якому 1840 р. була вміщена гравюра К. Рольса з картини К. П. Брюллова «Турчанка» («Одаліска») [див. також: Художественная газета. – 1840. – № 2].

И мы зашли к Дели. – Кафе Деллі було на розі 7-ї лінії та Великого проспекту Васильєвського острова [див.: Цилов Н. Городской указатель или адресная книга. – СПб., 1849. – С. 173].

Он делал тушью рисунок собственной же картины «Мать учит дитя молиться Богу». Рисунок этот предназначался для альбома Владиславлева «Утренняя заря». – Гравюра Т. Райта з малюнка О. Г. Венеціанова «Мати навчає дітей своїх молитися» була вміщена у виданні «Альманах на 1838 год, издаваемый В. Владиславлевым» (СПб., 1838). В Державній Третьяковській галереї зберігається пастель О. Г. Венеціанова «Мати навчає дітей своїх молитися».

Я читал «Андрея Савояра»… – «Андрей Савояр» – роман французького письменника Шарля-Поля де Кока (1794–1871), твори якого у перекладі російською мовою видані у трьох томах 1831 р. У цій повісті Шевченко далі згадує його роман «Брат Яков».

Я недавно читал сочинения Озерова, и мне понравился «Эдип в Афинах». Так я пробовал компоновать. – У першій третині XIX ст. твори російського драматурга Владислава Олександровича Озерова (1769–1816) користувалися популярністю. Драма Озерова «Эдип в Афинах» у 1830–40-х роках постійно входила до репертуару Александринського театру. Про читання вголос творів Озерова у Ширяева в присутності Шевченка згадував художник І. К. Зайцев [Русская старина. – 1887. – № 6. – С. 680].

…Эдип, Антигона и вдали Полиник. – Для композиції, мабуть, було використано сцену з драми «Эдип в Афинах», в якій Антігона благає батька простити Полініка і зняти з нього прокляття [див.: Озеров Вл. Сочинения. – СПб., 1828. – Т. 1. – С. 48–49].

…с Рафаэля, Вольпато или с Пуссена, Одрана… – Джованні Вальпато уславився своїми гравюрами з творів Рафаеля. З творів французького живописця Нікола Пуссена (1594–1665) гравірували французькі гравери Одран: Жерар, Бенуа та Жан.

…снабдил его несколькими томами Гилиса ( «История Древней Греции»). – «Історія Стародавньої Греції» англійського історика Джона Гілліса (1747–1836) видана російською мовою у восьми томах у 1830–1831 рр.

А в случае неудачи я опять обращуся к Аглицкому клубу. – «Англійський клуб», до якого належали представники вищих кіл, іноді займався благодійністю.

Бельведерского… тащите… – «Бельведерський» – жартівливе прізвисько Аполлона Миколайовича Мокрицького (1810–1870), художника-портретиста, учня О. Г. Венеціанова і К. П. Брюллова. Після навчання в Академії мистецтв викладав у Московському училищі живопису, скульптури та зодчества; вів щоденник (оригінал зберігається в рукописному відділі Державна Третьяковська галерея (Москва)), в якому розповів, зокрема, про визволення Шевченка з кріпацтва і про свою участь у цьому [див.: Дневник художника А. Н. Мокрицкого. – С. 113, 151].

Липин… выглянул из кухни… – Липін Ілля Іванович – живописець, учень К. П. Брюллова. За допомогою Брюллова звільнений з кріпацтва. Деякий час Шевченко жив разом з ним в одній кімнаті у Брюллова [див.: Железнов М. И. Заметка о К. П. Брюллове // Живописное обозрение. – 1898. – № 32. – С. 642].

…мастерские… барона Клодта, Заурвейда и Васина. – Клодт фон Юргенсбург Петро Карлович (1805–1867) – російський скульптор, професор Академії мистецтв, автор монументальних декоративних скульптур та пам’ятників у дусі класицизму. У 1861 р. Шевченко виконав технікою офорта його портрет (з дагеротипа). А в день одержання звання академіка гравірування подарував йому офорт «Вірсавія» з написом «Петру Карловичу Барону Клоту искренне уважающій Т. Шевченко 1860 года сентября 4» (зберігається в НДМШ). Клодт зняв посмертну маску з обличчя Шевченка [див.: Каталог музея украинских древностей В. В. Тарновского. – Чернигов, 1903. – Т. 2. – С. 73].

Зауервейд Олександр Іванович (1783–1844) – російський художник-баталіст, професор Академії мистецтв.

Басін Петро Васильович (1793–1877) – російський художник, професор Академії мистецтв, автор картин на історичні, біблійні та міфологічні сюжети.

…проходя мимо лавки Довициелли… – В магазині Довіцієллі на Великому проспекті Васильєвського острова продавалося малярське приладдя, картини та репродукції.