1

Тарас Шевченко

Село! О! сколько милых, очаровательных видений воскресает пробуждается в моем сердце старом сердце при этом слове милом слове. Село! И вот стоит передо мною наша бедная, старая белая хата, с потемневшею соломенною крышею и черным дымарем, а около хаты на прычилку яблуня с краснобокими яблоками, а вокруг яблуни цветник, любимец моей незабвенной сестры, моей терпеливой, моей нежной няньки! И у ворот стоит старая развесистая верба с засохшею верхушкою, поза а за вербою стоит клуня, окруженная стогами разно[го хлеба] жита и пшеницы жита, пшеницы и разного, всякого хлеба; а за клунею, по косогору, пойдет уже сад. Да какой сад! Видал я много на своем веку таки порядочных садов порядочные сады, как, например, Уманский и Петергофский, но это куда что за сады! Гроша не стоят в сравнении с нашим великолепным садом: густой, темный, тихий, словом, другого такого саду нет на свете всем свете. А за садом левада, а за левадою долина, а в долине тихий, едва журчащий ручей, уставленный вербами и калиною и окутанный широколиственным темным бурьяном широколиственными темными зелеными лопухами; а в этом ручье под нависшими лопухами купается кубический белокурый мальчуган, а выкупавшись, перебегает он долину и леваду, вбегает в тенистый сад и падает под первою грушею или яблонею и засыпает настоящим невозмутимым сном. Проснувшися, он смотрит на противуположную гору, смотрит, думает и спрашивает сам у себя: «А что же там за горою? Там должны быть железные столбы, что поддерживают небо! А что если бы пойти да посмотреть, как это они его там подпирают? Пойду да посмотрю, ведь это недалеко».

Встал и, не задумавшись, пошел он через долину и леваду прямо на гору. И вот выходит он за село, прошел царыну, прошел с полверсты поля; на поле стоит высокая черная могила. Он вскарабкался на могилу, чтобы с нее посмотреть, далеко ли еще до тех железных столбов, что подпирают небо.

Стоит мальчуган на могиле и смотрит во все стороны: и по одну сторону село, и по другую сторону село, и там из темных садов выглядывает треглавая церковь, белым железом крытая, там тоже выглядывает церковь из темных садов и тоже белым железом крытая. Мальчуган задумался. Нет, думает он, сегодня поздно, не дойду я до тех железных столбов, а завтра вместе с Катрею: она до череды коров погонит, а я пойду к железным столбам; а сегодня одурю Микиту (брата), скажу, что я видел железные столбы, те, что подпирают небо. И он, сойдя с мо[гилы] скатившись кубарем с могилы, встал на ноги и пошел, не оглядываясь, в чужое село; к счастью его, ему встретились чумаки и, остановивши, спросили его:

– А куда ты мандруєш, парубче?

– Додому.

– Де А де ж твоя дома, небораче?

– В Киреливци.

– Так чого ж ты йдеш у Морынци?

– Я не в Морынци, а в Киреливку йду.

– А колы в Киреливку, так ходы сидай на мажу, товаришу, мы тебе довеземо додому.

Посадили его на скрыньку, что бывает в передке чумацкого воза, и дали ему батиг в руки, и он погоняет себе волов к[ак] волы, как ни в чем не бывало. Подъезжая к селу, он [увидал?] свою хату на противуположной горе и закричал весело:

– Он Онде, онде наша хата!

– А коли ты вже бачиш свою хату, – сказал хозяин воза, – то и йды соби з Богом!

И, снявши меня с воза, поставил на ноги и, обращаясь к товарищам, сказал:

– Нехай йде соби з Богом.

– Нехай йде соби з Богом, – проговорили чумаки, и мальчуган побежал в село не оглядываясь себе с Богом в село.

Смеркало уже на дворе, когда я (потому что этот кубический белокурый мальчуган был не кто иной, как смиренный автор сего, хотя и не сентиментального, но тем не менее печального рассказа) подошел к своем[у] нашему перелазу. Смотрю через перелаз на двор, а там, около хаты, на зеленом темном зеленом бархатном шпорыше, все наши сидят себе в кружке и вечеряют; только моя старшая сестра и нянька Катерина не вечеряет, а стоит себе около дверей, подперши голову рукою как [?] , и как будто посматривает на перелаз. Когда я высунул голову из-за перелаза, то она вскрикнула: «Прыйшов! прыйшов! – и, подбежав ко мне, схватила меня на руки, понесла через двор и посадила в кружок вечерять, сказавши: – Сидай вечерять, приблудо!» Повечерявши, сестра повела меня спать и, уложивши в постель, перекрестила, поцеловала и, улыбаяся, назвала меня опять приблудою.

Я долго не мог заснуть; происшествия прошлого дня мне не давали спать. Я думал все о железных столбах и о том, говорить ли мне о них Катерине и Миките или не говорить. Никита был раз с отцом в Одессе и там, конечно, у[видел] видел эти столбы. Как же я ему буду говорить о них, когда я их вовсе не видал? Катерину можно б одурить… нет, я и ей не скажу ничего. И, подумавши еще недолго о железных столбах, я заснул.

Через два-три года я уже вижу себя в школе у слепого Совгиря (так назывался наш нестихарный дьячок), складывающего «тму, мну». И, проскладавши, бывало, до «тля, мля», выйду из школы на улицу, посмотрю в яр, а там мои счастливые сверстники играют себе на соломе около клуни и не знают, что есть на свете и дьяк, и школа. Смотрю, бывало, на них и думаю: «Отчего же я такой бесталанный, зачем меня, сердечного, мучат над этим проклятым букварем?» И, махнувши рукою, дам драла через цвынтарь в яр к пр[иятелям?] счастливцам на светлую, теплую солому, и только что начну свои гимнастические упражнения на соломе, как идут два псалтырника, берут меня, раба Божия, за руки и ведут обращают вспять, т[о есть?] сиречь ведут в школу, а в школе, сами здоровы знаете, что делается за несвоевременные отлучки.

Совгирь-слипый (слепым его звали за то, что он был только косой, а не слепой) был в нашем селе дьячком – не то чтобы стихарным, настоящим дьячком, а так соби, приблудою. Предшественник его, Никифор Хмара, тоже был у нас нестихарным дьячком; только раз у тытаря на меду захворал да захворал ночью, а к утру и помер, Бог его знает отчего. А Совгирь-слипый случился тут же у тытаря на банкете, да, не долго думаючи, в следующее же воскресенье стал на клиросе, пропел обедню, прочитал Апостола, да так прочитал, что громада и сам отец Касиян только чмокнули. Вот так после обедни громадою был провозглашен слипый Совгирь дьячком и с честию, подобающею его сану, введен был в школу, яко в свою дидивщыну. Великий человек громада! Поселился он в своий школе, и школяры, в том числе и аз, невелий, пошел к нему за наукою.

А собою был он росту высокого, широкоплечий и смотрел н[астоящим?] бы настоящим запорожцем, если бы не был косой; даже свою незаплетенную косу носил он как-то вроде чупрыны.

Нрава он был более сурового, нежели веселого. А в отношении житейских потребностей и вообще комфорта он был настоящий спартанец. Но что мне более всего в нем не нравилось, так это то, что, когда, бывало, в субботу после вечерни начнет нас всех, по обыкновению, кормить березовою кашею, – это все еще ничего, пускай бы себе кормил, нам эта каша была в обыкновение, а то вот где, можно сказать, испытание истинное испытание: бьет, бывало, а самому лежать велит, да не кричать, а не борзяся и явственно читать пятую заповедь. Настоящий спартанец!

Ну, скажите, люди добрые, роди[лся] рождался ли когда на свет такой богатырь, чтобы улежал спокойно под розгами? Нет, я думаю, такого человека еще земля не носила.

Бывало, когда дойдет до меня очередь, то я уже не прошу о помиловании, а прошу только, чтобы он умилосердился надо мной и велел меня, субботы ради святой, придержать хоть немножко; иной раз, бывало, и умилосердится, да уж так отжарит, что лучше б и не просить о милосердии.

Мир праху твоему, слипый Совгирю! Ты, горемыка, и сам не знал, что делал; тебя так били, и ты так бил и не подозревал греха в своем простосердечии! Мир праху твоему, жалкий скиталец! Ты был совершенно прав!

И вот я, к несказанной моей радости, кончил «Мал бех», т. е. кончил Псалтырь, поставил, по обыкновению, кашу братии с грошами, совершил вес[ь] сей священный обряд неукосненно по всем преданиям старины и на другой же день принялся мелом выводить примерные каракули на крашеной доске, сиречь я уже был не псалтырник, а скорописец.

В эту-то почти счастливую для меня эпоху случилось переобразование школе: прислали к нам из самого Киева стихарного дьячка. Совгирь-слипый сначала было поартачился, но принужден был уступить перед лицом закона и, собравши всю свою мизерию в одну торбу, закинув ее на плечи, п[атерыцю] взял патерыцю в руку, а тетрадь из синей бумаги с сковородинскими псалмами в другую и пошел искать себе другой школы. А братия моя по науке, аки овцы от волка рассыпашася, так они от нового стихарного дьячка, зане пьяница бе паче всех пьяниц на свете. Тяжко противу рожна прати! И я, терпеливейший из братии, наконец взял свое орудие – таблицу, перо, каламарь с мелом и пошел восвояси с миром, дивяся бывшему.

С этого времени начинается длинный ряд самых грустных, самых безотрадных моих воспоминаний! Вскоре умирает мать, отец женится на в[дове] молодой вдове и берет с нею троих детей вместо приданого. Кто видел хоть издали мачеху и так называемых сведенных детей, тот, значит, видел ад в самом его отвратительном торжестве. Не проходило часу без слез и драки между нами, детьми, и не проходило часу без ссоры и брани между отцом и мачехой; меня мачеха особенно ненавидела вероятно, за то, что я часто тузил ее тщедушного Степанка. Того же года отец осенью поехал зачем-то в Киев, занемог в дороге и, возвратясь домой, вскоре умер.

После смерти отца один из многих моих дядей, чтоб вывести сироту в люди, как он говорил, предложил мне за ястие и питие пасти летом стадо свиное, а зимою помогать его наймиту в [хозяйстве?] по хозяйству, но я другую часть избрал.

Взявши свою таблицу, каламарь и Псалтырь, отправился к пьяному стихарному дьяку в школу и поселился у него в виде школяра и работника. Тут начинается моя практическая жизнь. Пребывание мое в школе было довольно не комфортабельное; хорошо еще, если случались покойники в селе (прости меня, Господи), то мы еще кое-как перебивались, а не то просто голодали по нескольку дней сряду. Вечерком иногда, бывало, я возьму торбу, а учитель возьмет в десную посох дебелый, а в шуйцу сосуд скудельный (мы и жидкостями не пренебрегали, как-то: грушевым квасом и прочая), и пойдем под окнами петь воспевать «Богом избранную», иной раз принесем-таки кое-что в школу, а иной раз и так насухо придем, разве только что не голодные.

Я знал почти всю Псалтырь наизусть и читал ее (как говорили слушатели мои) выразительно, т. е. громко. Вследствие такого моего досужества не был в селе похоронен ни один покойник, над которым бы я не прочитал Псалтыри. За прочтение Псалтыри я получал кныш и копу мед[ью] деньгами. Деньги я отдавал учителю как его доход, и он уже от щедрот своих уделял мне пятака на бублики, и это был один-единственный источник моего существования. При таких, можно сказать, умеренных доходах я не мог жить открыто и одевался даже не щегольски, как прилично званию школяра; ходил я постоянно в серенькой дирявой свитке и в вечно грязной бессменной рубашке, а о шапке и сапогах и помину не было ни летом, ни зимою. Однажды дал мне какой-то мужик за прочтение Псалтыря на пришвы ременю, да и то от меня учитель отобрал как свою собственность.

И много, много мог бы я рассказать презанимательных и назидательных вещей на эту тему, да рассказывать как-то грустно.

Так пролетели четыре жалких года над моею бедною юностию детской головою.

Потом воспоминания мои принимают еще печальнейшие образы. Далеко, далеко от моей бедной, моей милой родины

Без любви, без радости

Юность пролетела.

Не пролетела, правда, а черепахой проползла проползла в нищете, в невежестве и в унижении. И все это длилось ровно 20 лет.

Примітки

Село! О! сколько милых, очаровательных видений пробуждается в моем старом сердце… – Початок повісті має автобіографічний характер.

И вот стоит передо мною наша бедная, старая белая хата… – Зберігся виконаний Шевченком у вересні 1843 р. малюнок батьківської хати.

…цветник, любимец моей незабвенной сестры, моей терпеливой, моей нежной няньки! – Йдеться про Катерину Григорівну Шевченко (за чоловіком – Красицьку; 1804–1848). У 1823 р. вийшла заміж за кріпака з села Зелена Діброва А. Г. Красицького. Після смерті матері 1823 р. Тарас часто приходив до Красицьких (див.: Лобода Ф. [Лебединцев Ф. Г.]. Мимолетное знакомство мое с Т. Гр. Шевченко и мои об нем воспоминания // Киевская старина. – 1887. – № 11. – С. 566). Поет відвідав Катерину під час приїздів в Украшу 1843 і 1845 р., згадував її у листах до брата Микити.

Видал я на сбоем веку таки порядочные сады, как, например, Уманский и Петергофский… – Уманський сад – ідеться про ландшафтно-архітектурний парк «Софіївка», визначну пам’ятку українського садово-паркового мистецтва доби класицизму. Споруджений у 1796–1801 рр. в урочищі Кам’янка – в маєтку графа Ф. Потоцького поблизу Умані – повітового міста Київської губернії (тепер районний центр Черкаської області) для його дружини Софії. З 1929 р. – державний заповідник. Шевченко бував в Умані в дитинстві та 1845 р.

Петергофський сад – палацо-парковий ансамбль з фонтанами, водоспадами, скульптурами, визначна пам’ятка російської архітектури XVIII–XIX ст. Заснований у 1709– 1710 рр. Петром І у Петергофі – повітовому містечку Петербурзької губернії. Про свої відвідини петергофських свят Шевченко згадує у щоденнику (запис 1 липня 1857 р.).

…сегодня одурю Микиту (брата)… – Микита Григорович (1811 – близько 1870) – брат Шевченка, був стельмахом і теслею. Брати жили разом до 1829 р. Поет листувався з М. Г. Шевченком, надсилав йому гроші для допомоги рідним, у 1843, 1845 і 1859 рр. гостював у нього.

Кирилівка, Керелівка – село Звенигородського повіту Київської губернії (тепер село Шевченкове Звенигородського району Черкаської області). Рідне село Шевченкового батька Григорія Івановича (1781–1825). Після одруження 1802 р. батьки Шевченка жили в Кирилівці, 1810 р. переїхали до сусіднього села Моринці, в якому 1814 р. народився Тарас. Наприкінці 1815 р. родина Шевченків знову повернулася до Кирилівки, де і минули дитячі роки поета.

Моринці – село Звенигородського повіту Київської губернії (тепер Звенигородського району Черкаської області), батьківщина матері поета Катерини Якимівни Шевченко (дівоче прізвище – Бойко; 1783–1823). Родина Шевченків жила в Моринцях у 1810–1815 рр. Після повернення родини до Кирилівки малий Тарас бував у Моринцях у гостях у діда і бабусі.

Мажа – чумацький віз.

Никита был раз с отцом в Одессе… – Батько поета чумакував, а також возив панську пшеницю до Одеси, Києва та інших міст. Іноді він брав із собою синів. Про одну з таких подорожей Шевченко згадав у повісті «Наймичка».

Через два-три года я уже вижу себя в школе у слепого Совгиря (так назывался наш нестихарный дьячок)… – Восени 1822 р. батьки віддали Тараса вчитися до сільського дяка Павла Хомича Рубана, прозваного Совгирем (1802–?). Нестихарний дяк – дяк, що не мав права носити стихар (довгий, з широкими рукавами, звичайно парчевий, одяг дияконів і дяків, який надягають під час церковної відправи), оскільки не був призначений офіційно, а обраний прихожанами. Одним з обов’язків дяка було навчання дітей у школі. Після реформи духовної школи в Україні, що ввела триступеневе навчання священнослужителів, з 20-х років XIX ст. в українські села замість виборних дяків почали посилати стихарних дяків – тих, хто скінчив нижчу духовну школу – духовне училище (бурсу).

…складывающего «тму, мну». И, проскладавши, бывало, до «тля, мля»… – Тму, мну, тля, мля – складові комбінації, що їх завчали напам’ять школярі в школах складового (а не звукового) методу навчання.

…идут два псалтырника… – тобто учні, що навчалися грамоти. Дяки в школах у часи Шевченка вчили дітей по церковнослов’янських книжках. Одним з підручників для читання був Псалтир.

…раз у тытаря на меду захворал… – Титар – церковний староста. На меду – на бенкеті.

Клірос (крилас) – місце для півчих у церкві на підвищенні перед іконостасом, по правий та лівий бік від царських воріт.

…прочитал Апостола… – Апостол – тут: церковна книжка, яка містить Діяння Святих Апостолів, їхні Послання та Одкровення Іоана Богослова, або Апокаліпсис.

Спартанец – тут у переносному значенні: витривала людина, звична до несприятливих умов, яка веде суворий спосіб життя.

…начнет нас всех, по обыкновению, кормить березовою кашею… – тобто бити різками. Звичай щосуботнього покарання («субітки») учнів різками, незалежно від наявності якоїсь провини, був поширений у тодішніх школах і семінаріях.

…явственно читать пятую заповедь. – Ідеться про євангельську п’яту заповідь «Шануй твого батька і матір твою, щоб довголітній був ти на землі, що Господь, Бог твій, дасть тобі» (Вихід. Гл. 20. В. 12; Друга книга Мойсеева. Второзакония. Гл. 5. В. 16).

…кончил «Мал бех», т. е. кончил Псалтырь… – «Мал бех» – початок церковнослов’янського тексту останнього (151) псалма слов’янського Псалтиря – «Я був менший між братами моїми». Як згадував поет в автобіографії, Псалтир – третя книжка (після Граматки, тобто церковнослов’янського букваря, та Часослова – збірника молитов та церковних пісень), опанована ним.

…поставил, по обыкновению, кашу братии с грошами… – Старовинний народний звичай варити кашу, куди кидали дрібні монети, і розбивати горщик після завершення навчання Шевченко докладно описав у повісті «Наймичка».

…прислали к нам из самого Киева стихарного дьячка. – Йдеться про Петра Федоровича Богорського (1803–?), дяка села Кирилівка в 1824–1836 рр.

Патериця – тут: довга палиця, яку звичайно використовували для опори під час ходіння.

…тетрадь из синей бумаги с сковородинскими псалмами… – тобто з віршами українського просвітителя, філософа і поета Григорія Савича Сковороди (1722–1794), списки яких були поширені в Україні. У написаному на засланні вірші «А О. Козачковському» Шевченко згадує, що школярем переписував вірші Г. С Сковороди.

Тяжко противу рожна прати! – Рожен – кіл, вила; перти проти рожна – йти наперекір, домагатися свого всупереч бажанню кого-небудь набагато сильнішого; вираз біблійного походження (Діяння Святих Апостолів. Гл. 9. В. 5).

…взял свое орудие – таблицу, перо, каламарь с мелом… – Таблиця – тут: дерев’яна, грифельна й т. ін. дощечка, на якій учні писали грифелем або крейдою. Каламар – чорнильниця; в сільських школах звичайно писали розведеною крейдою на дощечках-таблицях, що їх використовували замість зошитів.

Вскоре умирает мать… – К. Я. Шевченко померла 20 серпня 1823 р. (Тарас Шевченко: Документи та матеріали до біографії. – С 8).

…отец женится на молодой вдове и берет с нею троих детей… – Лишившись після смерті дружини з п’ятьма дітьми (найстарша Катерина на той час уже вийшла заміж), Г. І. Шевченко невдовзі (7 жовтня 1823 р.) змушений був одружитися вдруге – з удовою Оксаною Антонівною Терещенко (1786–?), яка мала своїх трьох дітей (Там само. – С. 8–9).

Того же года отец осенью поехал зачем-то в Киев, занемог в дороге и, возвратясь домой, вскоре умер. – Г. І. Шевченко помер через півтора року після другого одруження – 21 березня 1825 р.

…один из многих моих дядей… предложил мне за ястие и питие пасти летом стадо свиное… – Йдеться про рідного дядька Тараса – Павла Івановича Шевченка (1797–?), що після смерті Г. І. Шевченка став опікуном сиріт. Тарас деякий час жив у нього. Ястие (старослов.) – їжа. Питие (старослов.) – напій.

…отправился к пьяному стихарному дьяку в школу и поселился у него в виде школяра и работника. – Тарас був школярем-наймитом у П. Богорського в 1825–1826 рр. Про цей період свого життя – перебування у «п’яного дяка в науці» Шевченко писав у вірші «Доля» (1858). У 1860 р. в листі до редактора журналу «Народное чтение» він згадував П. Богорського (не називаючи його прізвища) як «деспота», що вселив у нього «на всю жизнь глубокое отвращение и презрение ко всякому насилию одного человека над другим».

…учитель возьмет в десную посох дебелый, а в шуйцу сосуд скудельный… – Десная, десница (старослов.) – права рука. Шуйца (старослов.) – ліва рука. Скудельний – глиняний.

…воспевать «Богом избранную»… – «Богом избранная Мати, Дева Отроковица» – церковна пісня (кондак) на честь Богородиці.

Книш – біла хлібина із загорнутими всередину краями, змащена салом або олією.

…дал мне какой-то мужик за прочтение Псалтыря на пришвы ременю… – Пришви – нижня частина чобота, яка прикриває ступню.

Так пролетели четыре жалких года. – У 1829 р., тобто через чотири роки після смерті батька, коли Шевченкові пішов шістнадцятий рік, його разом з іншими кріпаками відправлено до Вільна – місця призначення його поміщика П. В. Енгельгардта (1798–1849), який мав служити ад’ютантом у віленського військового губернатора.

«Без любви, без радости» – неточна цитата з вірша російського поета Олексія Васильовича Кольцова (1809–1842) «Горькая доля». У Кольцова:

Соловьем залетным

Юность пролетела…

І далі

Без любви, без счастья

По миру скитаюсь…

(Кольцов А. Стихотворения. – Ленинград: 1978. – С. 154).

И все это длилось ровно 20 лет. – Шевченко пише про своє безпритульне життя і поневіряння з часу смерті матері 1823 р. до першого приїзду в Україну 1843 р.