9

Тарас Шевченко

Лукия, возвратясь на хутор, не могла налюбоваться на своего Марочка. Она еще никогда на т[акой срок?] целую неделю с ним не разлучалась. В радости хотела было и сшитые ею обновы на него одеть, но поудержалась. Старики за радость ей объявили, что, когда она уехала говеть, в тот самый день приезжал к ним улан-охотник, брал Марка на руки, целовал его, любовался им и обещал к празднику такой подарок сделать такое ему подарить, что мы все здывуемся.

Лукия даже не улыбнулась, чем старики были недовольны. И когда она вышла из хаты, то Марта, лаская Марка, проговорила:

– Да ей-то что до тебя, моя дытыно! Ты для нее чужой, то ей и байдуже.

– Ну, ты вже пойдешь прибирать, – проворчал Яким, надел шапку и пошел на двор.

До праздника не посещал их улан-охотник по случаю распутицы, зато на праздники не проходило дня, чтобы он не посетил хутора и каждый раз не говорил, что почта не пришла еще из Петербурга, должно быть, по случаю распутицы. Случалось иногда, з[аставал] он заставал Лукию наедине, и тут меры не было его клятвам, что он ее полюбил пуще прежнего. Она уже на него почти не сердилась.

Подлый ты, лукавый человек! Чего ты от нее хочешь? Ужели для мгновенного скотского наслаждения ты возмущаешь ее едва успокоенное сердце?

Бедная ты, слабая ты женщина! Ты опять готова слушать его хитрые дьявольские речи. Ты опять готова впутаться в его ядовитую паутину. Ты готова забыть свое собственное прошедшее горе, горе отца и матери и даже их могилы!

Она и забыла бы (дьявол же искусил святого), она опять упала бы в бездну, и, может быть, упала б невозвратно, но, к счастью ее, уланам на Фоминой неделе назначен поход в другую губернию. И это только обстоятельство спасло ее.

Каких усилий! какого тяжкого труда ей стоило переломить себя. Только одна благороднейшая любовь матери восторжествовала над преступной, И только одна благородная, возвышенная любовь матери спасла тебя от разверзавшей[ся] в другой раз пропасти. И только одна благородная, возвышенная любовь матери спасла тебя от разверзавшейся в другой раз перед тобою пропасти. А то Без высокой любви своей к детищу пошла бы ты за эскадроном, как ходят тысячи тебе подобных. Сначала бы твой твой мылый-чорнобрывый остриг бы тебя и одел мальчиком, что[б] скрыть [нрзб.] (как сердечную Оксану), чтобы скрыть твой пол от товарищей, а через месяц он перестал бы тебя и скрывать, а на другой – играла бы тобою пьяная молодежь на бивуаках. На третий – ты бы для них устарела и опротивела, потому что ты опять забеременела, и возили б тебя вместе с дорогими собаками в телеге, потому что от тебя отвязаться нельзя, а тебе приютиться негде, кроме уланского обоза. И вот ты родила ночью под телегою. И только одна безмолвная свидетельница, луна святая, твоих физических страданий, а милосердый Бог один утешитель и успокоитель твоей сердечной горести. Ты успокоилась немного, отерла слезы, прислушиваешься, – кругом все тихо, только едва слышно издали фырканье коней да вблизи чириканье кузнечика. Младенец твой молчит. Ты поднялася едва поднялася на ноги, берешь его и крадешься тихонько в степь из обоза, и, вышедши на дорогу, пускаешься ты снова с нее своротила, потому что ты дороги боишься. Ты опять в степи, и уже далеко от дороги и обоза, кладешь свое дитя на душистую траву, и, как волчица роет нору для своих будущих волченят, так ты, исступленная, роешь могилу для своего детища. Остановися! Оно плачет, но ты не слышишь, тебе чудится вой волков в степи. Ямка готова, ты судорожно схватываешь дитя, бро[саешь] свое, но свое, бросаешь в яму, и у тебя недостало духу покрыть его землею, ты как сумасшедшая бежишь в степь. О, какое благодеяние было б теперь для тебя помешательство! Но ты в изнеможении [падаешь?] в траву и вскоре, как после страшного сна, пробуждаешься, и пробуждаешься на горе. Ты н[е можешь?] смутно, но все вспомнила и от изнеможения не можешь встать на ноги, силишься, силишься, и все напрасно. Так тебя и Божие солнце застает рассвет, и утро застает. Так тебя и полдневное [солнце] печет. Смерть близится к тебе. Но смерть грешников люта. Вечер освежает тебя, и ты, собравши остаток силы, ползешь в траве и, на твое свое горькое горе, выползаешь на дорогу. Тебя, полуживую, подняли чумаки и привезли в село, сдали добрым людям на руки, и ты медленно оживаешь. Выздоравливаешь. И полунагая отправляешься в корчму. Ты припомнила: когда тебя уланы вином поили, тебе было весело и ты забывалася. Но кто теперь тебе, нищей, подурневшей, вина даст? Н[анялася?] Ты у жида в корчме нанялася носить воду за чвертку вина. Но, увы! Вино не помогло, а злее еще напомнило тебе, что ты детоубийца! И разгоряченное воображение твое представляет ря[д] бесконечный ряд страданий. «Что мне делать?» – ты в исступлении кричишь, а дьявол шепчет тебе на ухо: «Утопись!» И ты, послушная сатане, бежишь, быть может, к твоей родной Суле и топишься. Косари тебе помешали. Ты рассказала им свое преступление. Тебя в сельскую расправу, потом в тюрьму, потом в село твое родное да и да, не снимая кандалов, и на кобылу. А с кобылы прямехонько в Сибирь.

Могло случиться и иначе. Ты могла бы и подружиться с добрыми уланами – и пошла попутешествовала б себе за их эскадронами во всякую погоду, как единородная мать Энея (у Котляревского):

Боса,

Задрипана, простоволоса…

И часто, часто бедная богиня Пафоса –

Мани[шки] В шинели сирий щеголяла,

Манишки офицерам прала,

Горилку з перцем продавала и т. [д.].

Так, может быть, и тебе бы пришлося коротать свою поруганную жизнь, грешную, безраскаянную жизнь. Но ты спасена; ты ангелом прекрасным, ты своим сыном спасена. И будущность твоя хотя и горькая, печальная, но не преступная, безотрадная и безотрадная.

В понедельник на Фоминой неделе старик со старухою поехали в село родителей поминать, Лукия и за своих дала им на часточку.

– От что, Якиме, – сказала Марта, – запишемо и ее отца и матерь в свою граматку, та пускай так укупи и поминают, ведь она у нас как наша дочь родная.

– А что ж, и хорошо. Запишемо.

И Лукия, простясь со стариками, замкнула хату, а засунула изнутри двери, вошла в хату, остановилася над колыбелью, долго смотрела на спящего Марка и, наконец, проговорила:

– Господы мылосердый, и укрипы, и спасы мене! Где я на всем свете найду таких людей, которые б меня дочерью звали и отца моего и мать мою в свою граматку записали?

И она тихо заплакала и стала молиться. В это время проснулся Марко и, протян[увши] протягивая ручонки из колыбели, пролепетал протягивая к ней ручонки из колыбели, пролепетал к ней: «Мамо!» Она, как бы испуганная, обратилася к нему. Взяла его на руки и, цалуя его, залилася слезами, едва выговаривая:

– Сыну мий! Сыну, моя ты дытыно!

А Марко, как бы понимая ее слова, охватил ручонками пухлыми ручонками ее прекрасную шею и лепетал:

– Мамо! Мамо!

Придя в себя, она стала на колени перед образами, перекрестилася, потом взяла Марка за ручонку, сложила его розовые пальчики и начала учить его креститься, пригова[ривая] говоря и плача:

– Молыся, сыну, молысь, моя дытыно, молыся, ангеле Божий, за мене, за мене, грешницу, молыся!

До обеда Лукия утешалася своим сыном в хате, а после обеда окутала его и пошла в сад рясту рвать. Погулявши в саду и нарвавши рясту, она возвращалася в хату и уже было взялася за ручку у дверей, вдруг слышит – ее зовут. Она оглянулася и вздрогнула: за воротами на[ходился?] стоял ее возлюбленный. Она хотела вой[ти] скрыться в хату, но он снова позвал ее.

– Да отвори ворота, мне не хочется с коня слазить.

Лукия как бы невольно подошла к воротам, но не отворила их.

– Что же ты стоишь? Или не отворяй, выйди сюда, я тебя поцелую.

Лукия не вышла.

– Что же, на тебя столбняк, что ли, напал? Готова ли ты или опять раздумала?

– Раздумала.

– Фу ты, несносная! Полно дурачиться, одевайся скорее, за хутором тебя телега дожидает.

– Пускай себе дожидает.

– Да не беси же ты меня! Скажи, пойдешь ли ты или нет?

– Ни.

– Проклятая! Да вить я без тебя жить не могу!

– То не живи!

– То не живи? Тварь ты бездушная! Что же мне – давиться, что ли, из-за тебя?

– Давись.

– Шутишь ты, что ли, со мною? Скажи, последний раз я тебя спрашиваю, пойдешь ты или нет?

– Нет, не пойду.

– Дура же ты, дура. А я тебе добра желал, хотел тебя счастливою сделать.

Лукия грустно посмотрела на него. Он продолжал:

– Хотел в Ромне перевенчаться с тобою. Лукия еще раз взглянула, отворотилася и хотела было идти в хату.

– Остановися, одно слово! – Она остановилась.

– Подойди ближе!

– Ну, говори, что ты там такое скажешь? – И она подошла к воротам.

– Ну, скажи, глупая, разве тебе лучше мужичкой быть?

– Лучше!

– Да пойми ты меня! Ведь ты будешь офицерша!

– Не хочу я быть офицершей. Я мать офицерского сына, с меня довольно!

И она снова отворотилася.

– Вот же тебе, упрямая хохлачка. – И он ее ударил по голове нагайкой, проговоря: «Проклятая!» Поворотя коня, он ускакал в поле. Лукия посмотрела ему вслед, спустила дитя на землю и тихо пошла с ним class="CInl"> в хату. Как ни в чем не бывало подойдя к хате Но в хату не могла войти. Села на призьбе, бледная и изнеможенная, выпустила из рук Марочка и лицо закрыла руками. Долго она сидела в таком положении, а Марочко между тем уселся у ног ее и уже увядший ряст рассыпал вокруг себя.

Лукия, наконец, проговорила шепотом:

– Офицерша… Бреше… За что же он меня ударил? Что я ему сделала? Сына привела.

И она горько, горько заплакала. Марочко, глядя на нее, и себе заплакал. Она взяла его на руки, поцеловала, встала и молча пошла в хату.

Старики, возвратяся ввечеру из села, рассказывали ей, смеяся, как уланы выходили из села и как одна д[ивчина], уже тяжкая, дивчина пошла за повозкою их знакомого знакомого охотника.

– Як бо ии зовуть? – заговорила Марта. – Постой-постой… вот же и забыла… те, те, вспомнила – Одаркою!

Лукия вздрогнула.

– Только из какого-то другого села, а не буртянская.

– Что же это нашего знакомого не видно было меж уланами?

– Да, не видно было. А я нарочно его выглядала, да нет, не видно было.

– Должно быть, вперед уехал.

– Должно быть.

Примітки

…на Фоминой неделе… – перший тиждень після Великоднього, Святого тижня.

как сердечную Оксану… – Йдеться про героїню повісті Г. Ф. Квітки-Основ’яненка «Сердешна Оксана».

…да, не снимая кандалов, и на кобылу. – Кобила – лава, на якій карали засуджених.

…единородная мать Энея… – Венера, в римській міфології богиня кохання і жіночої вроди.

Боса, Задрипана, простоволоса… – неточна цитата з поеми І. П. Котляревського «Енеїда». У Котляревського:

боса,

Розхристана, простоволоса…

(Виргилиева Энеида, на малороссийский язык переложенная И. Котляревским. – Харьков, 1842. – Ч. 3. – С. 11). Рядки стосуються не Венери, а Сивілли.

Насправді в «Енеїді» слово простоволоса зустрічається двічі: перший раз Сивілла:

Сіда, ряба, беззуба, коса,

Розхристана, простоволоса…

і далі :

Венера без спідниці, боса,

В халатику, простоволоса…

Обидві цитати дані з пам’яті й тому приблизні; але оскільки легше помилитись у якомусь епітеті, ніж в імені персонажа, більш імовірно, що Шевченко мав на увазі рядки з 5-ї частини.

…бедная богиня Пафоса… – Венера, один із храмів якої знаходився в місті Пафосі на острові Кіпр. Цей храм – домівка Венери в поемі Котляревського.

В шинели сирий щеголяла – неточна цитата з «Енеїди». У Котляревського:

Походом на візку тряслась;

Манишки офіцерські прала,

З стрючком горілку продавала

І мерзла вніч, а вдень пеклась.

(Там само. – Ч. 6. – С. 8). Йдеться про Венеру, яку в цих рядках зображено маркітанткою.

…запишемо и ее отца и матерь в свою граматку. – Граматка – тут: поминальний список.

укупи и поминают – укупи в російській мові – наказовий спосіб від дієслова укупить (це простонародне слово означає закупить, приобрести). Якщо читати фразу по-російські, неузгоджені дієслова позбавляють її сенсу. Треба було сказати вкупе, вместе.

Сына привела – привела в російській мові означає супроводжувала при переході з одного місця до іншого; в українській мові означає сина народила. Зміст змінюється в залежності від того, читати по-російськи чи по-українськи.