7

Тарас Шевченко

Некоторые, разумеется более или менее независимые, а потому и дерзкие, вольнодумки-соседки напоминали иногда Марье Федоровне, что Ипполитеньке уже четырнадцатый годочек, что пора бы его уже и грамоте учить. «Дуры вы, – думала Марья Федоровна, – с своею грамотою; ведь он столбовой дворянин, помещик – да еще и помещик какой? 1000 душ чистогану. И Не по-вашему – три с половиною души, да и те три раза заложены и перезаложены. Вот оно что. К нему, неграмотному, вы же, грамотные, придете да в ноги поклонитесь».

Такими видимыми аргументами доказывала она бесполезность грамоты для своего милого Ипполитеньки. Однако ж, как ни глубоко она веровала в свои доводы, а все-таки в одно прекрасное утро послала в экономическую контору за писарем Федькою и велела ему учить Ипполитеньку грамоте. «Так, для проформы», – говорила она.

Ипполитушка, кроме того, что был самый избалованный ребенок, оказался еще и необыкновенно туп. Ученику, разумеется, ничего, а крепостному учителю крепостного учителя таки частенько водили на конюшню. (А на конюшню известно зачем водят.) Бедный Федька мучился, мучился с своим пустолобым учеником, наконец, хватился за ум. Однажды Ипполитушка в числе игрушек принес в учебную комнату и несколько медных пятаков. Федька смекнул делом. Расспросил у ученика, откуда он взял эти кругленькие игрушки, и тот сказал ему, что у маменьки под кроватью полный мешок лежит этих игрушек.

– Так вот что, Ипполитенька, – сказал вкрадчиво Федька. – Хотите вы совсем не учиться?

– Хочу, – отвечал ученик весело.

– Так подарите мне сегодня эти игрушки и ступайте гулять на целый день. А завтра, когда придете учиться, то приносите еще, и, если можно, захватите побольше. Только смотрите, чтобы маменька не видала, а то она все-таки будет заставлять вас учиться.

Напрасно наставник хлопотал: ученик уже давно имел ясное понятие о художестве, называемом воровством. Нянька Аксинья уже года три как пользуется от своего питомца краденым сахаром, конфектами и разными лакомствами, в том числе изредка и медными круглыми игрушками. Следовательно, предосторожности были совершенно лишние.

На другой день, по условию, ученик принес учителю штук десять пятаков – и был свободен от ученья. На третий день сумма была увеличена, на четвертый день тоже. День за днем продолжалось то же и то же – так что к концу месяца мешок уже был пустой.

Когда объявил ученик своему наставнику об этом истинно печальном происшествии, то наставник, подумавши немало сказал:

– А не заметили ли вы, Ипполит Иванович, где у маменьки хранятся такие же игрушки, только беленькие?

– Не знаю, не видал! – отвечал ученик.

– А коли когда не знаете, так садитесь учиться!

– Я завтра же узнаю, – завопил испуганный ученик, – и принесу тебе сколько угодно, только не учи меня.

– Хорошо, посмотрим. Идите гулять, только помните: до завтра завтришнего дня.

А на завтрешний день понадобились на что-то медные деньги Марье Федоровне. Она к мешку, а мешок пустой. Горничных и нянек налицо. Явились те и другие.

– Вы! – говорит Марья Федоровна, – такие и сякие, деньги из мешка вытаскали?

– Нет, барыня, мы и не видали.

– Розок! – крикнула она лакею.

Явилися розги и еще два лакея. Началася пытка. Перебрали всех. Аксиньи не было дома, послали и за ней. Приходит Аксинья и говорит: «Да вы, – говорит, – барыня, за что людей мучите? Барчонок-то деньги перетаскал своему учителю».

Дорого же поплатилась бедная Аксинья за свою дерзость. Ей было отпущено вдвое против прочих.

Отпустивши горничных, Марья Федоровна пошла по комнатам искать Ипполитеньку. Но Ипполитенька, как ни был туп, смекнул, однако же, что недаром девки благим матом завыли, и, не дожидаясь конца вытью, убежал в сад. После тщетных поисков в комнатах Марья Федоровна разослала всю дворню и сама пошла искать Ипполитеньку. А он, не будучи дурак, пока есть не хотелося, сидел в кустах, а когда увидел, что обед пронесли к слепому Коле, и себе пошел к нему во флигель и без церемонии истребил его скудную трапезу. Но, увы! Тут его за трапезою и накрыла сама Марья Федоровна.

И досталось К[оле] же бедному Коле! Кроме попреков за укрывательство вора! Кроме ругательств, попреков и угроз, ему не велено было давать ничего, кроме куска черного хлеба и ковша воды, впредь до разрешения.

Нежно, ласково, настояще по-матерински, выведала Марья Федоровна от Ипполитеньки, когда и кому он отдавал деньги. И, узнавши все обстоятельно, велела Федьку-наставника выпороть хорошенько и отдать на скотный двор до Кузьмы и Демьяна. А там в город, да и в солдаты. Сказано – сделано.

Теперь оставалося подумать о Ипполитеньке, что с ним делать. Ведь ему уже шестнадцатый год пошел, а эти изверги его в деревне, пожалуй, испортят. Нужно отвезти его в Петербург и отдать в какой-нибудь благородный пансион. Так думала Марья Федоровна, так и сделала.

Оставивши наказ, или инструкцию, приказчику насчет управления имением, она вооружила снова ремонтерскую бричку и, взявши милое чадо свое и любимое чад[о] любимую его няню Аксинью, отправилася в Петербург, не простившись даже с самыми близкими и самыми долгоязычными соседками своими.

Теперь ей незачем сообщать им, куда она намерена отдать своего сына на воспитание. Да и то еще: их, пожалуй, пригласи, а они проведают еще как-нибудь о поступке Ипполитеньки. Тогда на всю губернию ославят вором, а того, дуры, не рассудят, что он еще дитя!

Приехавши в Петербург, она остановилася не на Песках, как можно было предполагать, а в Ямской слободе, около церкви Ивана Предтечи, на постоялом дворе.

На другой день она отправилася сама поискать квартиру, потому что на постоялом дворе и неудобно, и грязно, и д[орого] а главное, дорого; она же намеревалась остаться в Петербурге по крайней мере года два, если не более.

Выйдя за вороты, она перекрестилась на церковь (с некоторого времени она сделалась чрезвычайно набожна) и пошла, не переходя Лиговки, пошла по на[правлению?] к Знаменью. У Знаменья остановилась, посмотрела вдоль туманного Невского проспекта, помечтала немножко о своем давно прошедшем и, перейдя Невский проспект, пошла на Пески к, прямо к известному домику о четырех окнах с мезонином.

В одном из окон этого домика торчала на болванчике та же самая шляпка, что торчала и назад тому десять лет. А в прочих окнах торчало по девушке, как будто они десять лет и с места не сходили. В числе этих девушек была и Лиза; но уже не та восьмилетняя, рябенькая, безмолвная Лиза. А сидела у окна, сложа руки и опустя на высокую грудь кудрявую прекрасную голову, девятнадцатилетняя, вполне развившаяся, как роза, пышная красавица.

На свежем, молодом ее лице и следов не осталося прежних рябин, нужно было близко и внимательно присматриваться, чтобы их заметить.

В то самое время, как проходила мимо окон Марья Федоровна, Лиза подняла свои длинные бархатные ресницы, увидела взглянула в окно и побледнела. Она, бедная, узнала свою мачеху. И ей разом представилося все ее горькое, гнусное прошедшее.

Она закрыла лицо руками, хотела встать со стула, но не могла. Приподнялася еще раз – и без чувств повалилася на пол.

Подруги подняли ее и унесли за ширмы.

Марья Федоровна, проходя мимо окна, ничего этого и и не подозревала, что она была причиною такой катастрофы. Она вошла себе спокойно на давно знакомый ей дворик, подошла к известной лачуге близ помойной ямы и постучала в маленькую, наскоро сколоченную, но уже весьма ветхую дверь. Дверь с каким-то дребезжаньем отворилась, и перед нею явилася Юлия Карловна с опрокинутою чайною чашкою в руке. (Юлия Карловна к бесчисленным своим профессиям прибавила еще одну – гадание на кофе.) После первых ахов на пороге Марья Федоровна была введена в хижину, и тут же торжественно старые приятельницы поцеловались.

Когда Юлия Карловна пришла в себя от внезапного потрясения и усадила свою дорогую гостью на полусломанном стуле, тогда представила ей молодую и, стройную и весьма бледную девушку с черными большими и заплаканными глазами, всю в черном.

– Рекомендую вам, – сказала Юлия Карловна, обращаясь к Марье Федоровне, – моя хорошая, з[накомая?] можно сказать, приятельница, мамзель Шарнбер, тоже моя землячка, только по отце. Из хорошей фамилии. Я им сейчас гадала на кофе, и так прекрасно, так прекрасно выходит, что лучше требовать нельзя, а они все не верят и плачут.

– Я уж два года верила, – тихо проговорила девушка. – Так как же, матушка, и по десяти лет ждут, да не плачут, – с неудовольствием проговорила Юлия Карловна. – Что ж делать? Такая ваша судьба. А коли наскучило так дожидаться своего суженого, то я давно предлагаю, переходите ко мне в дом. Если не хотите вместе с барышнями, то займите мезонин. Я с вас не бог знает что возьму. И мне прибыль, и вам не в убыток.

Девушка заплакала и едва проговорила: «Прощайте!» – вышла из комнаты.

– Прощайте. Заходите завтра. У меня будет свежая гуща, я вам еще поворожу, – говорила Юлия Карловна, провожая свою пациентку глазами. И когда та притворила за собою дверь, Юлия Карловна прибавила:

– Больно горда! Подожди еще годик-другой своего возлюбленного, небось переменишься, проситься будешь – не пущу, черт ли тогда в тебе. Ты и теперь смот[ришь] старухой, а тогда на тебя никто и взглянуть не захочет.

– Вот, Марья Федоровна, вот где истинное несчастие, – обратилась она к своей гостье, с у[моляющим?] как бы умоляя о сострадании. – Видели вы? Ведь, можно сказать, красавица собою, благородных родителей дочь. И пропадает, ни за что пропадает, и так-таки и пропадет. А кто? Сами же родители и виноваты, никто другой!

Жили они, матушка вы моя, в Кронштадте при должности, и при хорошей должности, при каких-то магазеях. Каждую неделю вечера давали. И повадился к ним в дом какой-то мичман. Ну, известное дело, молодой мужчина, молодая девушка, увиделись раз, другой и влюбилися друг в друга. А там и до греха недолго. Так и случилося. Бывало, в доме танцы да плясы, а они незаметно выйдут на ул[ицу] двор или на улицу, да укроются одной шинелью шинелью, да воркуют, что твои нежные голубки. А мать-то сама, чай, с молодыми офицерами амурничает. Я отца и не виню. Не мужское дело смотреть за дочерью. А мать, мать всему причина. Она видела, старая дурище, что молодой человек около дочери увивается. Что бы спросить: «А что тебе, голубчик, надо? Когда так только, куры-муры, так вот тебе и двери. А коли на сурьез пошло, женись». А то думают: «Ничего, пускай себе молодые люди побалуют. Он человек благородный, лишнего себе ничего не позволит». А вот он и не позволил, благородный-то человек. Дело-то сделал, а сам да и перевелся в Астрахань или куда-то еще дальше. А сами-то тогда только заметили, когда начали соседи пальцами на дочку-то показывать. А вечер-то сделают, залы осветят, а гостей-то никого, разве два-три пьяные ластовые забредут. Видят, что дело-то плохо, давай из Кронштадта убираться. А теперь Теперь вот в Петербурге и проживается без места. А она, дура, ворожит. Да, много я тебе выворожу. Приедет он тебе сейчас, держи карман. Не видал он, вишь, краше тебя. Говорю: «Переходи ко мне, пока еще хоть что-нибудь осталось». А то так ведь состареется. Ох, горе, горе, как подумаю! – прибавила она со вздохом.

– Вот что, Юлия Карловна, – сказала Марья Федоровна после долгой паузы. – Я к вам имею великую просьбу.

– Какую, Марья Федоровна? Все на свете для вас!

– Найдите для меня небольшую квартирку, так комнатки три. И, если можно, чтобы близко был какой-нибудь благородный пансион. Я, знаете, привезла сына.

– Есть, есть благородный пансион. Мадам… мадам… как бишь ее… квартира… квартира… – И она начала считать по пальцам дома всего квартала, в котором находился благородный пансион мадам N. – Ну, да как-нибудь найдем, – прибавила она, подобострастно глядя на Марью Федоровну.

– Вы мне сделаете большое одолжение. Только не больше – комнатки три. Я совершенно разорилась, совсем теперь без денег. Скотские падежи, да неурожаи, да пожары совсем меня доконали. – И Марья Федоровна чуть-чуть не заплакала.

– Ах! да! – сказала она после длинной паузы. – Чуть-чуть было не забыла. Ну, что моя Акулька у вас поделывает? Я думаю, уже большая выросла?

– Пребольшущая! И какая мастерица! И какая красавица, просто прелесть! Только она что-то все скучает.

– Молода, ничего больше. А вот что, Юлия Карловна, не сделаете ли вы ей партию? Она мне теперь не нужна. Я буду жить в Петербурге, а здесь своя швея только лишняя тяжесть. Сами знаете.

– Партия-то ей давно находится, только я без вас не смела, а написать вам – не знала куда: адрес, что вы оставили покойной Каролине Карловне, затерялся, так вот и не знала, что делать, пока вас самих Бог не принес к нам. А партия вот какая, – продолжала она. – Кухмистер, на пятьдесят человек стол содержит, все чиновники, по пяти целковых в месяц. Шутка, какой капитал. Так нет, не хочет. Примазывается еще к ней какой-то пьянчужка чиновник, правда, молодой человек, только, видно, голь-голо. Не знаю, так ли он к ней приходит или и впрямь сватать хочет, не знаю.

– Лучше было б, если б за кухмистера, верный кусок хлеба по крайней мере. Ну, а когда не хочет, так, пожалуй, и за чиновника. Я, пожалуй, и приданое маленькое могу дать. Устройте это дело, Юлия Карловна, я вам буду весьма благодарна.

– Постараюся для вас, Марья Федоровна, непременно постараюся. Куда же вы?

– Я пойду, мне пора. – И Марья Федоровна начала собираться.

– Да подождите минуточку, сейчас кофе будет готов.

– Нет, благодарю вас. Другой раз. Прощайте! Не забудьте же насчет квартиры.

– Не забуду, не забуду, Марья Федоровна!

И приятельницы расстались.

Примітки

…столбовой дворянин… – давнього роду, дворянство якого пройшло через кілька поколінь.

…и отдать на скотный двор до Кузьмы и Демьяна. – Тобто до дня святих Кузьми і Дем’яна, що припадає на 1 листопада за ст. ст., коли вже перестають пасти худобу.

…в Ямской слободе… – Ямськими слободами в царській Росії називали приміські слободи, де жили візники (рос. ямщики). Більшість таких слобід згодом злилася з містами, і їх колишня назва збереглася лише у назві вулиць.

…не переходя Лиговки, пошла к Знаменью. У Знаменья остановилась, посмотрела вдоль туманного Невского проспекта… – Ліговка – річка в Петербурзі, що в 70-х роках XIX ст. була засипана, а на її місці прокладена вулиця під такою ж назвою. Знамення – назва церкви, що стояла на розі Ліговки і Невського проспекту.

Кронштадт – портове місто на острові Котлін у східній частині Фінської затоки. Засноване як фортеця 1703 р. З 20-х років XVIII ст. – головна база Балтійського флоту Росії. Тепер – місто у Ленінградській області.

…при каких-то магазеях. – Тобто при якихось складах чи магазинах.

Астрахань – портове місто на Волзі, адміністративний центр тодішньої Астраханської губернії (тепер обласний центр Російської Федерації). У повісті «Близнецы», що написана, як і «Несчастный», у Новопетровському укріпленні, відбилися реалії цього міста, назви його районів. Шевченкові

«могли оповідати про Астрахань Зигмунтовські, моряки з пароплава “Астрабад”, який регулярно відвідував укріплення, дехто з офіцерів гарнізону, місцеві купці, учасники експедицій К. Бера, особливо К. Вейдеман, учитель словесності в астраханській гімназії» [Т. Г. Шевченко. Біографія. – К., 1984. – С. 328].

Ластовий (від нім. Last – вантаж) – моряк, що служить на вантажних кораблях торговельного флоту.

Кухмістер – власник невеликого ресторану, кухмістерської. У довідковому виданні про Петербург часів Шевченка про кухмістерів говориться як про «особый род ремесленников».

«Кухмистерские столы нечто вроде маленьких рестораций, куда стекается каждый день множество молодежи […] пообедать […] Таких кухмистерских столов находится в Петербурге до 60, и каждый содержатель имеет по 15 человек своих обычных посетителей» [Пушкарев И. Описание Санкт-Петербурга и уездных городов С.-Петербургской губернии. – СПб., 1841. – Ч. 3. – С. 39–40].