8

Тарас Шевченко

Последний день Страстной, вся Святая и половина Фоминой недели невидимо мелькнули надо мною. Я только и помню, что приходил Трохим, приносил обед и свежую воду, ставил все это осторожно на столе и молча выходил за в двери. В среду, уже на Фоминой неделе, перед рассветом, я написал последний стих, поставил точку, положил перо, вздохнул, перекрестился и сказал: «Слава тебе, Господи». После всего этого попытался я заснуть, но попытка мне не удалась, и я только напрасно свечу погасил напрасно только погасил свечу. Дожидать рассвета в горизонтальном положении и впотьмах мне показалось скучным, оделся я я оделся, как мог, и вышел на двор. На дворе тоже было темно и тихо, как и в в моей келии. Свежий, чистый воздух и тонкий и упоительный аромат распускавшейся зелени оживил меня, как усталого путника в пустыне оживляет глоток свежей воды. Под ногами уже было сухо, и я попробовал сделать несколько шагов вперед, – тоже сухо; я еще отошел немного. Из-за какого-то сарая или конюшни я увидел увидел вдали освещенные окна церкви. Заутреня. «Должно быть, сегодня праздник», – подумал я и хотел было хотел идти в церковь, но опасался вместо церкви попасть в лужу, что весьма естественно в теперишнее время.

Вскоре птички в воздухе зачиликали и начало светать. Я ощупью пошел далее по направлению к церкви, но тут случился забор, окружающий господский двор, нужно было переменить направление и поискать сначала выхода. Рассветало быстро, и я без большого труда нашел ворота и вышел на площадь, или выго[н] царыну. Через царыну я прямо пошел к слабо освещенной церкви. Солнце уже вступило вступило в свои права, и свет огня бледнел, как трус, в круглых оболонках темной темной старинной церкви. Заутреня кончилась, и народ выходил из церкви на паперть, когда я подошел к церковной ограде. Трохим, увидя меня, пробрался сквозь толпу и с радостным лицом бросился ко мне на шею; я показался ему из гроба вставшим. Обнявшись братски, мы с ним похристосовались и отошли в сторону, чтоб не затруднять мужичков сниманием шапок. За толпою вышел из церкви из церкви вышел и священник, человек средних лет с едва заметною проседью в волнистой бороде и в и раскинутой по плечам косе. Наружность его мне понравилась. Снявши шапку, я подошел к священнику, и после троекратного благословения мы с ним похристосовались. Я отрекомендовал себя ему себя. Он ответил мне тем же отвечал тем же мне, сказавши: «Отец Савва Нестеровский», – и тут же просил меня вместе с с Трохим Сидоровичем на чашку чаю после обедни. Я дал слово, и мы расстались.

«Эге, – подумал я, – Трохим мой, значит, не уронил себя. Молодец!» – Мне это чрезвычайно очень понравилось.

Утро было самое прекрасное. Мне, и мне не хотелось возвращаться на квартиру, и я в свою мрачную обитель. Я предложил Трохиму прогуляться немного со мною по улицам села, предложил ему, как человеку уже знакомому с местностью и могущему служить мне хорошим чичероне, а в случае нужды и от собак оборонить оборонить и от собак, – последнее для меня было важнее первого. Пройдя десятка два шагов, я остановился и нечаянно взглянул на церковь. Церковь Церковь была обыкновенная. Ее вы увидите почти в в каждом селе в Малороссии. Деревянная, темная, о трех ку[полах] осьмиугольных конических куполах, с почерневшими узорными железными крестами. Самая обыкновенная церковь, но теперь она мне показалась показалась мне необыкновенно грациозною. Солнечные лучи пе[реливались?] трепетали розовым огнем на ее круглых оболонках и осьмиугольных куполах, бляхою крытых куполах. Развесистые старые вербы и стройные высокие тополи, окружая, полузакрывали ее, выпукло и мягко тушуясь солнечным розовым светом цветом. Виньетка, какой милее не милее не не увидите ни в самом роскошном кепсаке.

Налюбовавшись досыта этой очаровательной виньеткой, пустились мы далее. Село хоть куда. Хаты большие, не пошатнувшиеся в разные стороны, как пьяные бабы на базаре. Чистые, белые, нередко с светлицами и почти все окруженные темными фруктовыми садами, клунями и стогами разного хлеба. Скотины И скотины разной также много немало выгоняют из дворов на выгон свежие, здоровые девки, в новеньких белых свитках, в красных и в и желтых сапогах на вершковых подковах. Везде все чисто и опрятно, так что хоть бы и в казенном селе имении, так впору. Выходит, что родич мой хотя и не книгочий, а хозяин человек хоть куда и, как видно, человек не эгоист хозяин не из последних. Исполать тебе, Лукьян Алексеевич! Пойми ж теперь, и уразумей этот неразгаданный иероглиф, эту курицу без перьев под именем человека! Он, кажется, только и думает и думает только о том, как бы поуютнее, т. е. поуже и потеснее потеснее или поуже, конюшню или голубятню выстроить а ля киакинг, выстроить и больше ничего. Нет, не так. Он и в игрушки играет, и молча свое человеческое дело делает. А другой такой же, кажется, человек, да не такой. Все у него громадность – от хлыстика шпор и до голубятни. Кричит, распинается за новые идеи, за цивилизацию, за человечество, а сам…

Мужичков под пресс кладет

Вместе с свекловицей.

Пойми ж теперь, уразумей этот неразгаданный иероглиф, этого хитро созданного человека!

Проект мой о перевоспитании благовоспитанных родителей действительно проект превосходный, но если бы мне довелось приводить его привелось его приводить в исполнение, то не обинуясь я исключил бы моего своего родича из общей категории. Кузина – это другое дело. Ее тоже можно бы исключить, но совершенно на других данных, по пословице, например: горбатого могила исправит.

Кривая, неправильная улица, обведенная плетнями и частоколами, вывела нас на такую же криво, неправильно, но прочно устроенную плотину с двумя небольшими, соломой крытыми мельницами, увенчанными огромными гнездами аистов, уже возвратившихся с зимовки и тщательно обновлявших свои на время кинутые покинутые жилища. Вода лилась из открытых шлюзов и шумела, не шевеля огромных мельничных колес. Религиозные земляки мои не только своим волам и коням, воде своей не позволяют работать в праздник. За широким прудом на желтовато-бледной возвышенности из молодого березника и олешника выглядывают выглядывает несколько белых хат с размалеванными ставнями и с аистовыми гнездами на гребешках. Они, т. е. хаты Они Хаты, как нарядные сельские красавицы в чистых белых свитках, подошли к зеркалу пруда полюбоваться собственной своей красотою. А весь этот незатейливый пейзаж оглашался стаями плававших по воде крикливых гусей и уток.

Я сел на инвалидном жерновом камне, лежавшем на берегу пруда, полюбоваться этой живой живописной картиной. А любознательный Трохим сообщал мне свои топографические сведения [о] представляющейся местности перед нами местности. Он сообщил мне, что это не просто пруд, а речка, называемая Гнилой Тикич, и что село называется не просто Прудища, а Гнилые Прудища Будища, а Гнилые Будища, а такие, просто Прудища Будища, есть за селом Шестеринцами находятся за Шестеринцами. Трохим соврал: за селом Майдановкою просто Прудища Будища находятся, а не Шестеринцами. Мне У меня эта местность крепко засела в памяти. Я изучил ее еще тогда, когда ходил искать себе маляра-учителя и нашел его в и персоне отца диакона Ефрема, у которого я, как уже читателям известно известно читателям, не выдержал первого искуса.

Заблаговестили к обедне, и мы отправились на квартиру. Побрившись и одевшись наскоро, мы пошли в церковь. После обедни зашли к отцу Савве на Отченаш или или, пожалуй, на чашку чаю.

Дом отца Саввы наружностию своею ничем не отличался от большой мужицкой хаты, разве только двумя дымарями, одним белым, а другим закопченным, черным закопченным, черным закопченным, и небольшим навесом над дверями на точеных столбиках. И внутренность дома, т. е. светлицы, тоже немногим отличалася от внутренности хаты зажиточного мужика, разве только липовым чистым полом, посыпанным белым, как сахар, киевским песком. Такой роскоши мне не случалось видеть даже у богатого мужика не только у богатого мужика, ниже у полупанка. Дубовый резной сволок с надписью, кем и в котором году дом дом сей построен, и такие же косяки резные косяки у дверей и окон. В переднем углу образ Почаевской Божьей Матери, и вместо лампады теплилась теплились простого желтого воску свеча свечи. Стол обыкновенной величины и фигуры, покрыт неважным килымом (ковром) и сверху как снег белой скатертью.

Вместо стульев около стен широкие чистые липовые лавы (скамьи); между окнами боковой стены небольшой столик с фигурными ножками; на столике лежат раскрытые гусли с изображением на внутренней стороне крышки пляшущих пастушек и играющего на флейте пастушка. Над гуслями, в почерневшей золотой раме, портрет Богдана Хмельницкого с гетманским гербом на фоне, окруженным какими-то буквами. Портрет, или, как матушка его называет, запорожец, – старинного, но нехитрого письма. Над портретом длинная полка, уставленная большими и маленькими книгами в темных кожаных переплетах. Налево от дверей двери, в углу, толстая неуклюжая печка из разрисованных кафель, очень похожая на свою хозяйку, матушку Евдокию, в штофной узорчатой споднице и такой же юпке с золотыми позументами. На нескольких кафлях между цветами и птицами нарисованы двуглавые орлы. Они мне напомнили наивный рассказ Конисского о таком же изображении на кафле кафле, стоившем бедному хохлу пытки и жизни.

Самое же лучшее украшение светлицы отца Саввы – это безукоризненная чистота и обаятельная свежесть. Не успел я как говорится, оглянуться в сей обители мира и тишины, как стол уже был уставлен разнокалиберными графинами с разноцветными жидкостями и тарелками с разнородными закусками, а в заключение – около стола стояла свежая, розовая поповна с подносом в руках, уставленным чашками с чаем. Отец Савва прочитав прочитал «Отче наш», благословив ястие и питие питие сие, налил в рюмку на[стойки] какой-то настойки, перекрестяся выпил и вторую перекрестился и выпил, а другую рюмку предложил мне. Я от рюмки отказался, он предложил ее Трохиму, а меня просил выкушать чашку чаю. После чаю сама матушка предлагала какой-то особой наливки, под названием семибратняя кровь, и жареную утку с яблоками, но я опять-таки отказался. А Трохим Сидорович не устояли против семибратней крови и утки с яблоками, чем и сделали величайшее одолжение гостеприимной матушке Евдокии.

Поблагодарив за угощение хозяина и хозяйку, и сказавши: «до приятного свидания», – я вышел на двор в сопровождении хозяев и Трохима в сопровождении хозяев на двор. На дворе встретился нам нам встретился человек без левой руки и с солдатским Георгием в петлице. Хозяева остановились с незнакомцем, а я вышел на улицу. У ворот на улице стояла маленькая небольшая бричка бричка, небольшая, о паре лошадях с и с кучером мальчиком. Не обращая внимания на это весьма обыкновенное явление, я пошел далее. Дорогою спросил я у Трохима об ученом поповиче о его друге, поповиче, и он сказал мне, что попович ученый друг его, попович, еще во вторник отправился в Киев, и начал мне описывать самыми радужными красками своего ученого друга бурсака, а в заключение прибавил, что он к нам придет в Киеве и принесет тетрадку, называемую «Слово о птицах небесных, як стали жити и Бога хвалити, а беса проклинати». Хорошее, должно быть, сочинение. Я просил Трохима сообщить мне его, когда будет можно.

У ворот господского дома мы рассталися расстались с Трохимом; он возвратился в село, а я отправился с визитом к моей милой кузине и почтенному моему родичу. Я встретился Встретился я с ними в столовой, – они работали над какой-то бабой и холодным поросенком. Приличное «ах!» вылетело из жующих уст губ кузины, и безмолвное поднятие руки с вилкой родича с вилкой родича родича с вилкой приветствовало мой внезапный приход. После изумления и здорованья поздорованья они нашли, что я очень похудел, и советовали скорее поправляться поправляться поел болезни. Я смиренно последовал подсел к ним, и последовал их мудрому совету,, и принялся за поросенка с бабою, как за прелюдию грядущего обеда. Не успел я воткнуть вилку в фаршированный желудок холодного приятеля приятеля, как у крыльца загремел экипаж. Кузина вскрикнула: «Мосье Курнатовский!» – бросила нож, вилку и выбежала в другую комнату. Размашисто и ловко вошел Курн[атовский] ротмистр в столовую и, мимо хозяина протягивая мне руку, сказал:

– Я виноват перед вами! Простите! Эполеты существуют только до нового года. – Из третьей комнаты вылетело «ах!» и вслед за ним сло[ва?] ахом – тревожный вопрос кузины:

– А аксельбанты остаются?

– Остаются! – сказал ротмистр и распростер свои объятия над изумленным хозяином.

Через минуту, много через две, явилася кузина, точно «Аврора» Гвидо Рени, свежая свежая, улыбающаяся, румяная, как едва развившийся лепесток сантифолии. Склонив на грудь голову, ротмистр благоговейно подошел к ручке, и после поклонения был прошен они пошли в гостиную, а я принялся мы с хозяином принялись снова за фаршированного приятеля, немало удивляясь. Я дивился волшебному превращению кузины. «Давно ли, – думал я, – видел я ее, эту самую женщину, самой обыкновенной женщиной, а теперь – фея и ничего больше, нимфа и т. д. Недаром сказал вдохновенный царь Давид: “Господь умудряет слепцы”; он же умудряет и красавиц красавицу до гробовой доски оставаться если не красавицей, так по крайней мере кокеткой». Лакеи не дали мне кончить моих размышлений и фаршированного приятеля. Они стали раздвигать раскрывать и накрывать стол, и а я, положа оружие, волею-неволею должен был удалиться в гостиную.

В гостиной я увидел увидел я совершенно не то, что ожидал. Вместо любезной милой болтуньи, кузина моя сидела молча на кушетке ничуть не в живописном положении, щипала свой батистовый платок и едва обращала внимание на отборные восторги ротмистра. «Что бы это значило?» – спросил я сам себя и посмотрел на родича. Но тот даже бровью не мигнул мигал на мой вопросительный взгляд. В недоумении я хотел удалиться, опасаясь быть лишним человеком, но меня предупредил лакей в нитяных перчатках и с салфеткой, одним концом навернутой на большой палец левой руки. Он доложил, что закуска подана. Кузина молча подала руку ротмистру, а мы с родичем, взглянувши друг на друга, тоже взялись за руки и пошли чинно в столовую. За обедом та же самая история. После пирожного уже кузина как бы нехотя сообщила, что на второй неделе праздника была у ней с визитом madame Прехтель и, увидевши куличи и ее и бабы, так вот вся и позеленела от зависти.

– Коварная женщина! – проговорил ротмистр, и мы встали из-за стола. Сейчас же после обеда ротмистр раскланялся, сел в свою нетычанку и уехал. Я тоже взялся за шапку с благим намерением удалиться в свой приют, но кузина меня остановила, сказавши:

– А знаете ли, зачем к нам приезжал приезжал к нам Курнатовский?

– Буду знать, если удостоюсь вашей доверенности! – сказал я не без лукавства.

– Просить Просит меня в посаженые матери, а его, – она показала на уже дремавшего супруга своего супруга, – посаженым отцом. Я наотрез отказала, – сказала она с негодованием. – И в самом деле! – продолжала она тем же тоном. – Что я ему за мать такая маменька такая далась? Бессовестный! Да и партию-то делает какую? Ни больше, ни меньше, как своя собственная крепостная девка! Прекрасная! превосходная! самая благородная блестящая партия! – восклицала она в исступлении.

– А нам-то какое дело? – перебил ее разбуженный супруг. – Крепостная, так крепостная, нам с ней не детей крестить, перевенчали да и баста! Пускай с нею возится, как знает. Да! – сказал он, обращаясь ко мне. – В следующее воскресенье он хочет венчаться в нашей церкви, просил вас тоже быть свидетелем обряда и расписаться в церковной книге.

– С удовольствием, – сказал я и удалился в свою каюту.

Примітки

…половина Фоминой недели… – Тобто половина другого тижня після Великодня.

Кепсак (кіпсек) – багато ілюстроване видання.

Мужичков под пресс кладет Вместе с свекловицей. – Рядки з «Современной песни» (1836) російського поета і письменника Дениса Васильовича Давидова (1784–1839). Спрямована проти фальшивого дворянського лібералізму, поезія користувалася великою популярністю.

Шестеринці, Майданівка – села Звенигородського повіту Київської губернії (тепер Звенигородського району Черкаської області).

Они мне напомнили наивный рассказ Конисского… – Мається на увазі такий фрагмент з «Истории русов»:

«…один знатный помещик или владелец местечка Горска претерпел великие пакости и истязания за одного орла гербового, на печатях употребляемого. Переезжавший чрез местечко оное офицер армейский, по имени Якинф Чекатунов, не довольно утрактованный хозяином, увидел в доме его на одной печи горничной, по кахлям или изразцам печным, вымалеванного мастером орла, тотчас арестовал командою своею хозяина сего, отослал в министерскую канцелярию с доносом, что он жжет на печах своих герб государственный, неведомо с каким умыслом.

Министерская канцелярия, сочтя донос тот полусловом и делом государевым, допрашивала помещика, с каким намерением поставил он на печи своей герб государственный и его прижигает? Помещик, поставляя в доказательство свидетелей и свою присягу, хотя извинялся, что купил он печь тую в свободном местечке, Городне, у гончара тамошнего, Сидора Перепелки, у которого, между множеством фигур, на украшение печей сделанных, были между животными лица человеческие, а между птицами и орлы, но чтобы то было священное и заповеданное, ему о том и в ум не приходило, и купил он все печи, а между ими и ту зазорную, с единственным и общим умыслом, чтобы зимою согревать горницы. Однако, несмотря на все извинения, орлы стоили помещику хорошего табуна лошадей и коров с денежным приданым» [История русов. – С. 239].

…с солдатским георгием в петлице. – Георгій, або Георгіївський хрест, – орден, яким нагороджували у царській Росії генералів та офіцерів за бойові заслуги і за вислугу років (запроваджений 1769 р.); «солдатский Георгий» – знак цього ордена для нагородження «нижніх військових чинів» за бойові подвиги (запроваджений 1807 р.).

…явилася кузина, точно «Аврора» Гвидо Рени, свежая, улыбающаяся, румяная, как едва развившийся лепесток сантифолии. – Фреска «Аврора» (близько 1610 р.) – один з кращих творів італійського живописця Гвідо Рені (1575–1642), відома в численних репродукціях. Сантифолія – різновид троянди з квітками ніжних відтінків білого або червоного кольору.

«Господь умудряет слепцы»… – Псалом 145, в. 8.